Михаил Яворский - Поцелуй льва

Наш грузовик остановился напротив этого штаба. Теперь на фасаде развевался немецкий флаг. Наш водитель вышел и зашёл в здание.

Вскоре он вышел, что-то сказал конвоиру, тот закрыл тент, снял с плеча автомат и держал его наготове. Грузовик снова поехал. Повернули вправо. Немного проехали вверх и остановились.

Мы услышали три автомобильных гудка, затем какой-то скрежет, словно открывали железные ворота. Грузовик въехал и ворота за ним закрылись с тяжёлым лязганьем.

Часовой выпрыгнул. Мы слышали, как он с кем-то разговаривает, а потом передаёт какую-то папку человеку в форме S.D. Вскоре появились двое младших S.D. и, как это не удивительно, блондинка в белой блузке, галифе и чёрных сапогах. В руках держала нагайку и на поводке чёрного добермана. Она осмотрела нас, как крестьяне осматривают свиней на базаре.

― Наши первые гости! ― воскликнул старший S.D., который был похож на офицера.

На одном дыхании он закричал нам: «Heraus! Heraus! Выйти!» ― одновременно спустила добермана и била нагайкой. События развивались так быстро, что я даже не ощутил боли от удара нагайкой по спине. Через мгновение мы были на земле. Нам приказали выстроиться в три шеренги. Доберман скалил зубы, бешено гавкал, готовый кинутся на нас из-за малейшего движения. Я надеялся что он откусит кусок задницы нашему руководителю, который распинался, что во Львове нас освободят.

Мы стояли во дворе тюрьмы Лонцького. Я помнил этот двор и вокруг стоящие здания ещё с времён «детской милиции», когда мы тут пооткрывали камеры и выпустили заключённых.

Передали список. «Двадцать один», ― подтвердил наш бывший конвоир. «Двадцать один», ― подтвердил S.D. Вскоре грузовик уехал. Мы стояли, словно стадо овец в загоне. Перед нами находилось длинное трёхэтажное здание с зарешёченными окнами. Справа была непреодолимо высокая стена с тяжелыми стальными воротами посредине. Сзади нас, в центре двора стояло строение с малюсенькими окошками и тяжёлыми решётками. Она казалась средневековой башней. Нижние его окна были на уровне двора.

Одного за другим нас заводили в здание спереди. Во время того, как офицер S.D. задавал нам вопросы, какой-то гражданский, похожий на нашего учителя латыни, всё стенографировал: имя, дату и место рождения, место жительства, образование и, наконец, причину ареста. Они знали ответ: Bandera Bewegung! Я начал протестовать, пытаясь сказать им то, что мы с Богданом придумали для Oberst'a две недели назад, но мне сказали закрыть рот. Затем был обыск ― повыворачивали карманы, забрали иголки, ремни и шнурки.

Меня повели в старое здание в центре двора и посадили в камеру № 9. Допросы закончились в полночь. Теперь нас в камере было одиннадцать человек ― в узкой, угловой, подвальной келье с потрескавшимся бетонным полом и зарешёченными окнами на уровне двора. Узкий, ленивый луч света пробирался из коридора через глазок в металлических дверях.

Мы ждали хотя бы каких-нибудь одеял, но их так и не принесли. Фактически мы не видели их в период всего своего пребывания в Лонцького. Итак, мы легли на бетон. Десять устроилось боком один возле другого, а одиннадцатому пришлось растянуться между нашими ногами и стеной. Ни тебе повернуться, ни скрючиться. Но, по крайней мере, было тепло.

Это был не сон ― открыв двери, надзиратель крикнул «Heraus! Heraus!».

Заспанные, вскочив на ноги, мы столпились в углу кельи, а это невероятно разозлило его. Он ворвался в камеру с поднятой дубинкой и измерял нас враждебным взглядом. Потом снова натужно заорал: «Heraus! Heraus!» ― таким голосом, словно у него в горле застряла кость.

Возле дверей он всех без разбора лупил. Мне по голове не попал, потому что я пригнулся. Запуганные, мы стояли в тускло освещённом коридоре. Он приказал выстроиться в ряд и стоять смирно. После команды «Налево! Шагом марш!» мы направились за ним. С заносчивостью, он отвёл нас в туалет в другом конце коридора. Запускал по одному и следил, как мы отливали, словно хотел удостовериться, что в нашей моче не содержится ничего такого, что мы должны были сдать вчера во время обыска. Когда один из нас попросился «по-большому», в ответ услышал категорическое «Scheissen morgen!». [24] Срать завтра (нем.) Но природа имеет свои законы ― он не мог ждать.

Надзиратель принял это как личное оскорбление. Он приказал мужчине убрать Scheissen голыми руками. Наказание для всех: «Завтрака не будет!» Он повёл нас назад в келью. Узкие стальные двери захлопнулись за нашими спинами. С ржавым скрежетанием щёлкнул замок. Никто не проронил и слова. Все смотрели в окно камеры. Вместо окон на нём были тяжёлые решетки. Это был наш первый рассвет в тюрьме Лонцьки. На улице сумерки местами сдавались дневному свету. Мы заприметили кусочек неба, который отражался в верхнем, наружном окне здания напротив.

В келье посветлело, словно в зимних сумерках. Впервые я присмотрелся к стенам камер. Они были испещрены именами, датами, непристойными рисунками и рядами крестиков. Некоторые надписи были красно-выцветшими, словно выведены засохшей кровью, но в основном были нацарапаны куском металла или стекла. На одной из стен под тонким слоем штукатурки было изображение человека на виселице, а внизу надпись: «Мой завтрашний день 8/XII/1905». Инициалы были неразборчивы, потому что кто-то написал поверх, наверно более позднее: «Тебя легче убить, чем понять». Ниже находился горизонтальный волнообразный ряд чёрточек, проходящий почти по всей стене. Тот кто это сделал, наверно вёл счёт дня в этой камере.

Наш надзиратель был человеком слова. Мы не получили завтрак, но после обеда нам дали кофе и по кусочку хлеба. Ночью мы слышали различные звуки, шаги, лязг дверей. Показалось, что в одну из келий по нашей стороне привели новых заключённых. Мы находились в угловой, девятой камере. В десятой были остальные члены нашей группы. Утром, когда новых заключённых вели в туалет, судя по звукам, мы сделали вывод, что они из одиннадцатой камеры.

Вопрос: кто они?

Большинство из нас в девятой камере были новичками. Франц-Иосиф строил эту тюрьму не для таких мальчиков, как мы с Богданом. Её возвели для неисправимых преступников, ужасных убийц, анархистов, заговорщиков против принцев и королей. Впрочем, и среди нас было несколько «ветеранов». Это были опытные подпольщики, которые уже отсидели несколько лет в польских и российских тюрьмах. Они знали, как в них.

Вот они и принялись выяснять, кого посадили в одиннадцатую келью. Стены между камерами были слишком толстые, чтобы проходил звук голоса, но нормальные для передачи звука удара. С помощью азбука Морзе, Крига и Одайник, которые побывали в Берёзе Картузской ― первом польском концлагере ― начали перестукиваться с десятой кельей, а те со своей стороны ― с одиннадцатой. Это был медленный, растянутый способ общения, но в наших условиях ― единственно возможный, потому что каждую келью в туалет водили отдельно, а в коридоре нам запрещали разговаривать. Иногда нужен был целый день, чтобы передать короткое предложение.