Михаил Яворский - Поцелуй льва

Я надеялся, что следователь не заметит моего смущения, поэтому повторил:

― Мы находились недалеко от линии фронта, ждали, когда немецкая армия освободит Киев.

Кажется ему понравилось, что я назвал нападение немцев освобождением. В его глазах зажглись искорки. Изменив тему, он спросил:

― Сколько тебе лет?

― Во время ареста было пятнадцать с половиной.

― Ты ходил в школу?

― Да, в среднюю школу во Львове.

― Каким ты был учеником?

Я не собирался изображать из себя скромнягу:

― Одним из лучших.

Теперь я снова чувствовал себя уверенно. Не ожидая следующего вопроса, я рассказал, что хорошо знаю математику и физику, но больше всего люблю немецкую литературу, знаю на память стихи Гёте и Шиллера.

― Знаешь стихи Гёте и Шиллера…― сказал он задумчиво, и явно, заинтересованно. ― Какие именно стихи Шиллера ты знаешь?

― «Рукавичку», ― ответил я и начал декламировать.

Какое представление! Комнату заполнил мой глубокий голос. Я имел склонность к декламированию стихов. В школе меня часто просили читать стихи из-за моего голоса.

Я вёл рассказ о даме, которая кинула свою рукавичку в львиное логово и велела рыцарю доказать свою любовь ― принести эту рукавичку. Он пошёл, доказал и отдал свою жизнь.

Оваций не было ― когда я закончил, господствовала глубокая тишина. Я надеялся, что следователь отпустит меня. Собственно, я был уверен в этом, когда заметил, что он кивнул и подморгнул гестаповцу. Я думал, что это сигнал забрать меня в Монтелюпу. Впервые после ареста я гордился собой и был обязан этому своему таланту чтеца. Я уже почти встал со стула, чтобы идти, но подумав, решил подождать решения следователя.

Тем временем ко мне подошёл гестаповец. Остановился в пару шагах левее от меня. Я почувствовал на себе его взгляд. Я искоса взглянул на него. Он презрительно смотрел на меня. Наступила невыносимая тишина. Но вот он её нарушил. Говорил лукаво и ехидно.

― Ты врождённый врун! Встать, когда я с тобой разговариваю ― заорал он.

Я вскочил на ноги.

Он так долго смотрел мне в глаза, что я аж задрожал.

― Богдан сознался! Почему ты отрицаешь?!

― Мне не в чем признаваться…

Он не дал мне окончить. Дал пощёчину по левой щеке, по правой, а потом врезал кулаком в лоб, почти свалив меня с ног.

― Что ты теперь скажешь? ― выплюнул он, держа наготове руку для нового удара.

Я молчал, ещё растерянный от ударов, но к удивлению, осознающий, что должен и сопротивляться.

― Что скажешь? ― снова спросил он. Он снова хотел меня ударить, но я отклонился и закричал со всех сил:

― Мне не в чем признаваться! Я не виноват!

Сам себе удивляясь, я ожидал наихудшего. В тишине, которая охватила теперь комнату, я чувствовал быстрое биение своего сердца.

Следователь встал из-за стола и что-то сказал гестаповцу, я не понял что именно. Гестаповец вышел.

Следователь пригласил меня сесть. Углом рубашки я вытер кровь со лба. Перстень гестаповца рассек мне кожу над бровью.

Следователь, как мне показалось, сочувственно поглядел на меня. А может это было только игра моего воображения? Он расспрашивал меня о школе, о моей семье. Как называлась моя школа? Есть ли у меня братья и сёстры? Где жили мои родители? Чем они занимались? Спокойно записывал мои ответы, а потом сказал: «Попробуй Kremschnitte» ―по-немецки «Наполеон».

Октябрь 1942 года был не по сезону холодным. Сквозь щель в доске мы видели густые туманы над крышами, один раз даже игриво кружащиеся снежинки. Люди на вокзале были одеты по-зимнему. Нищий возле входа на вокзал был похож на кучу лохмотьев. Просиживать целый день на деревянном ящике, на холоде и сквозняках было нелегко, но я ему завидовал и с удовольствием бы присоединился к нему.

В нашей камере тоже было холодно, холоднее чем в прошлом году зимой. Тюрьму отапливали только один час утром. Некоторые допускали, что война продолжается до сих пор и немцам необходимы запасы топлива для армии. Однако, по крайней мере, нам разрешали пользоваться одеялами. Завёрнутые в них, мы были похожи на каких-то двухголовых чудовищ, потому что одно одеяло было на двоих. Из-за холода у нас было меньше лекций и больше физических упражнений. Мы ходили шеренгой: десять шагов вперёд, десять назад ― больше нам не позволяли размеры камеры.

Недавно мы пережили ещё одно нашествие вшей. Наверно из-за холода их привлекало тепло наших тел. А может по другим причинам. Мы больше не получали дополнительную порцию хлеба, и поэтому не было стимула уничтожать их, как раньше. Нашу одежду чаще забирали в вошебойку, но вши, скорее всего, приобрели иммунитет. После каждой обработки одежды они разве что быстрее размножались.

К тому же, у нас появились «розы» ― на груди некоторых из нас высыпали красные пятна, похожие на маленькие розы. Через два дня во время переклички старший в камере доложил надзирателю: «Камера № 59; пятьдесят четыре заключённых, присутствуют все, девять больных, не могут стоять в строю».

Сначала надзиратель начал подозревать их в симуляции, но увидев их груди, с озабоченным выражением лица ушёл прочь. Через несколько дней прибыла медицинская комиссия в составе четырёх докторов. В безупречно чистых офицерских мундирах, начищенных чёрных сапогах, они выглядели как опереточные персонажи. Чтобы случайно не заразиться, они расспрашивали о симптомах из коридора. Двух больных подвели к дверям. Вытянув шеи, доктора издалека осматривали их.

Тем временем наш надзиратель стоял ко мне спиной около полушага впереди. Это был Франц, новый надзиратель, Volksdeutscher из Румынии. Несколько дней назад он дал затрещину нашему старшему за то, что тот заметил, что даже в тюрьме люди имеют лица, а не рыла ― это слово надзиратель употреблял относительно нас. Тогда мне показалось, что Франц за это ещё дорого заплатит.

И вот, кажется, наступила подходящая минута. Во время «вшивого часа» я поймал две огромные вши ― самца и самку. Я не убил их лишь потому, что хотел увидеть как они размножаются. Когда прибыла медкомиссия, я ещё держал их в руке. Глядя на спину Франца, я решил выпустить на него этих вшей. Сначала они вроде как растерялись, но скоро исчезли у него под плащом. Я представил себе, как они залезут в его пах, будут заниматься любовью, потом проголодаются, вгрызутся в его светлую кожу и опьянеют от его крови. Интересно, подумал я, но вшам национальность безразлична.

Одного взгляда на лица членов медкомиссии было достаточно, чтобы понять, что это был не просто не просто недомогание. Приговор не задержался ― Fleckfieber, сыпной тиф ― болезнь, которую переносят вши.

В тот же день, после захода солнца, больных забрали из камеры. Всех волновал только один вопрос: куда их отправят?