Михаил Яворский - Поцелуй льва

Я мчался вместе с поездом. Однако какая-то сила тянула меня вниз. Я падал сквозь бездонные вихри и штормы с молниями, пока не приземлился на берегу океана. Там я лежал на влажном песке, а надо мной возвышалась огромная стена воды. Она росла. В ушах неистово звучала волшебная мелодия.

Нависшая надо мной стена мутной воды словно ожидала, чтобы перекатиться через меня. Я неподвижно лежал голым на мокром песке. Всё более высокие волны подкатывались ко мне и отступали. Песок горел… Вдруг появились два мраморных льва из Пороховой Башни. Они лежали рядом с моим телом, лизали его, целовали мои щёки, рычали на стену воды, готовую меня проглотить, и вынудили её отступить…

Наконец мне показалось, что я вижу что-то похожее на замёрзшее окно. Оно то появлялось, то исчезало, но в итоге осталось на месте. Это было настоящее окно ― сквозь незамёрзший кружочек на стекле в помещение заглядывало солнце.

Неужели я живой? Я поверил в это, когда надзиратель протянул мне хлеб и кружку кофе.

Через неделю, меня вместе с ещё пятью вытурили из тёплых кроватей. Нас забирали назад в Монтелюпу. Богдан тоже должен был уйти с нами, но остался, потому что не пришёл в сознание. Я тоже был не против, чтобы остаться. Это был провизорочный госпиталь принудительного трудового лагеря ― по крайней мере тут было тепло, а хлеба и супа давали почти вдвое больше, чем в Монтелюпе.

Однако уже в тюрьме, когда надзиратель открывал дверь, я ощутил чуть ли не удовлетворение, ведь возвращался «домой», к своим землякам.

Впрочем, войдя в камеру, моё настроение мгновенно изменилось.

Там стояла вонь от газа после дезинсекции, который обжигал мои ноздри, мешал дышать. Ряд бритых голов с бледными лицами уставились на нас, как на каких-то чудовищ, которые прибыли с кучкой вшей и только мечтают, чтобы заразить их.

Они завидовали нам, когда мы рассказали про условия в госпитале. Тут, говорили они, был ад. Когда нас забрали из Монтелюпы, был объявлен карантин. Он продолжался до вчерашнего вечера. Большинство времени они провели в других камерах, потому что эту беспрерывно обрабатывали газом, чтобы перебить зараженных вшей. Заболели не все. А из тех кто заболел, девять не выжило. Один, сойдя с ума от безжалостной горячки, разбил свою голову об стену. Полковник «мирно отошёл». Во время криза он встал и молился своей Мадонне, целовал её, пытался обнять, всё просил прощения. Следующим утром душа покинула его тело, распростёртое на полу перед Мадонной.

Изображение этой Мадонны Полковник выцарапал на стене куском стекла. В действительности она больше напоминала обнажённую Еву, чем святую Деву. Он постоянно подправлял её, пока она не приобрела слишком большие груди, широкие бёдра, а между ногами теперь чётко было видно проём. Наш старший в камере называл её «Святым Озером Женственности».

Эта Мадонна была причиной постоянных споров между Полковником и Сенатором, потому что выцарапана была над их общим матрасом. Сенатору это изображение казалось вульгарным и похабным.

Сенатор выжил, но пребывал словно в ином мире. Когда я его приветствовал, он не узнал меня. Когда я спросил его, знал ли он пана Коваля ещё в Вене, он отрубил мне: «Отойди, парень». Сказал что он занят ― пытается найти общий язык с волнами, которые разговаривали с ним на непонятном ему лексиконе.

Как нам сказали, наименее посчастливилось Роману. Ему перед арестом было двадцать с лишним, и он был обручён со своей одногруппницей из медицинской школы. Каким-то образом она узнала где он, и что в Монтелюпе тиф. Смогла передать суженому вакцину. Однако уже тогда он был зараженный. Вакцина усилила горячку и он умер в первые дни криза.

Последняя новость относилась к Францу, надзирателю, жестокому Volksdeutscher'a из Румынии. Его уже не было в живых и многих это радовало. У меня было двоякое чувство, ведь это я подкинул ему пару вшей. Впрочем это было не время для пустых сентиментальностей… По Монтелюпе распространялся важный слух ― всех заключённых должны перевести в Аушвиц. Я радовался…

Вши изменили в Монтелюпе всё. Больше не было ни руководителей, ни лекций, ни визуального контакта с окружающим миром. Щель в доске на окне забили, лишив нас радости видеть людей на вокзале, в частности моего «друга» ― нищего, который сидел левее от входа. Раньше я почти каждый день наблюдал за ним.

Часто по ночам с закрытыми глазами я видел себя рядом с ним, на свободе, наблюдая извне на забитые досками окна нашей камеры. С течением времени он стал для меня не просто нищим в лохмотьях или далёким знакомым ― он стал моим другом, наилучшим другом в Кракове. Теперь щели в доске нет, поэтому я его больше не увижу.

Изменилось также отношение надзирателей. Они стали не такими суровыми, какими были до тифа. Наверно, смерть Франца засвидетельствовала им, что вши сильнее тюремной власти. Ещё одной приятной новостью стала смерть бывшего повара, «членососа», как мы его прозвали. Раздавая суп, он своим любимцам наливал густой навар со дна, а другим давал сверху водянистую бурду. Для нового повара все были равны. Перед разливкой он размешивал суп.

Не изменился разве что наш старший, Профессор. Он был одним из немногих, кто не заболел тифом. Вёл себя, как всегда, методично. Теперь он был единственным, кто занимался физзарядкой. Нам говорил, что хочет быть физически здоровым перед переводом в Аушвиц.

Взглянув на двенадцать маленьких крестиков, выцарапанных на стене, я радовался что выжил. Но глядя вокруг на измученные лица, я не был уверен, что стоит жить. Это чувство усиливали крики заключенных на нижнем этаже. С тех пор как сняли карантин, в Монтелюпу начали привозить новых арестантов, поляков.

Всё происходила по тому же сценарию. Заключенного приводили в пустую комнату, вроде перенимаясь его судьбой; спрашивали за что его арестовали; он рассказывал обыкновенную историю: недоразумение, ошибочное опознание, несчастливое стечение обстоятельств. После того, когда он всё рассказал, думая что убедил их, они требовали «правды» и выбивали её кулаками.

Я похолодел, когда однажды после обеда в камеру вошёл надзиратель, а за ним ― два гестаповца. Тот что повыше, был похож на того, что допрашивал меня. Он вынул какой-то лист бумаги и прочитал из него пять имён, среди них и моё.

Нас отвели на первый этаж в келью, где был только стол, два стула и электролампочка на потолке. Скорее всего, это была комната для допросов. В этот раз я был уверен, что не выдержу побоев, сознаюсь ещё до того, как меня начнут допрашивать. Часы на стене показывали пятнадцать часов пятнадцать минут.

Высокий гестаповец вынул кипу бумаг из своей папки. Он о чём-то посовещался со своим коллегой. Я уже со всем смирился. Единственное, что было у меня на уме ― это суп, который я не получу, если пропущу ужин. Когда называли наши фамилии, а мы должны были поднять руки для опознания.