Михаил Яворский - Поцелуй льва

Жили они в хижинах с земляным полом, хаты были курные, потому что не за что было построить вытяжную трубу. «Верхние» яворчане называли их «холопами». Они имели собственную небольшую церквушку, а когда на улице встречали священника, подбегали к нему и целовали его руку.

Никогда не забуду историю, рассказанную в первом классе учителем, о злом польском пане. Этот пан наказал сына крепостного за кражу нескольких яиц, закрыв на ночь в курятнике. На следующий день малыша обнаружили слепым ― петухи выклевали ему оба глаза. Мы с изумлением слушали этот рассказ, счастливые что живём в «верхней» Яворе, где крепостничества никогда не было.

Наследники графа Яворского были свободными людьми. Поляки презрительно называли их «лапотной шляхтой», намекая, что невзирая на своё благородное происхождение они были такими бедными, что не могли купить себе даже приличной обуви, и поэтому ходили в самодельных лаптях.

Они и в самом деле были небогатые, потому что с каждым поколением приходилось делить землю на всё более мелкие паи. Впрочем, перед Второй мировой войной каждое хозяйство имело достаточно земли чтобы прокормиться, кроме того были ещё общественные пастбища и лес. Когда женилась молодая пара, то чтобы облегчить начало их семейной жизни, община строила дом и хлев из древесины деревьев общинного леса.

Я хотел, чтобы поезд шёл быстрее, но он двигался не торопясь, словно пыхтящая игрушка, весело посвистывая возле каждого семафора. Мой взгляд плыл по волнистым полям, убранным в жёлтый цвет. Окунувшись в ритмичное постукивание колёс, я забыл обо всём на свете. Даже война казалась нереальной.

Мама, наверное, удивится и обрадуется моему приезду. Узнает ли она меня? На деньги, заработанные на чёрном рынке, я прилично оделся. Я ощущал себя гордо в своих новеньких коричневых ботинках, серых штанах, голубой полосатой рубашке и американском пиджаке, теперь уже подогнанным под меня. Жаль, что меня не видит пан Коваль. Мама не знает про мой арест и я не намерен ей рассказывать. Мои волосы, такие же прямые и чёрные, как у неё, уже отрасли. Шрам на лбу ещё видно, но выглядит он уже не так подозрительно. Если мама спросит про него, я уверен, что выдумаю какую-нибудь интересную историю.

Однако я не знал, что сказать о пане Ковале. Самое лучшее, думал я, делать вид что не знаю что он мой отец, разве что мать сама расскажет мне всю правду. Но захочет ли? Хорошо бы было узнать всё от неё самой. Или ей стыдно, что изменила мужу? Может она гуляла, потому что он был намного старше её? Но и пан Коваль был не слишком молодым. Она могла рассказать мне что я сын пана Коваля, когда отправляла меня во Львов, потому что мой отец, как я тогда думал, нас не провожал.

Я высунул голову из окна. Холодный ветер выдул мне из головы все мысли о родителях. Впрочем, ненадолго. Я, собственно, был не против того, чтобы пан Коваль был моим отцом. Действительно, я иногда думал, что это была бы привилегия быть его сыном. Но теперь, когда я знал что это действительно так, мне почему-то хотелось верить, что мой отец умер три года назад.

Я смеялся над собой, что имею двух отцов, похожих между собой как день и ночь. Но что не выходило из головы, так это мамина ложь. Знал ли её муж, что я не его ребёнок? Правда ли, что я единственный не знал об этом? Вспомнил, что когда перед отъездом я игрался с соседскими детьми. В середине игры возникла ссора. Меня в чём-то обвинили. Один пацан разъярённо тыкал в меня пальцем и орал: «Коваль! Это сделал Коваль!». Даже те дети знали то, что от меня утаивали. А может быть я просто не хотел это знать?

Такая ли честь быть сыном пана Коваля? Пани Шебець имела все основания называть его бабником, повесой и жеребцом. Через его спальню прошла тьма-тьмущая женщин. Даже девушка, которая для него стирала, оказалась в его кровати. Не гнушался он и замужними. Один раз я слышал, как одна женщина сказала ему: «Но я ведь замужем!» А он на это: «Разве это естественная преграда?» Была ли моя мать одной из тех многих? А я? Я просто плод человеческой слабости? Случая? Результат мгновенного удовлетворения жеребца? Выблюдок? Я никогда не слышал, чтобы мать называла пана Коваля по имени. Всегда «пан Коваль», а в письмах ― «уважаемый пан Коваль».

Впрочем, чем ближе поезд подходил к Самбору, тем больше меня охватывало радостное предчувствие празднования дома Пасхи, выгоняя из головы мрачные мысли. Я представил, как мама разрисовывает воском различные узоры на яйцах, окунает их в синие, красные, жёлтые краски. В детстве я любил наблюдать, как она это делает, вдыхать медовый запах растопленного воска.

Я прикурил сигарету, глубоко вдохнул дым. Это была настоящая сигарета из турецкого табака, купленная на чёрном рынке, а не та магазинная гадость, которую спихивают не немцам.

Стану ли я курить перед мамой? Это пришло мене на ум, когда я заметил, что какой-то мужчина уставился на меня в окно двери купе. Когда я глянул на него, он отвернулся и ушёл. Но вскоре, когда я игрался сигаретным дымом, пуская его кольцами, он появился снова. На этот раз он нахально смотрел на меня, с таким выражением, словно сделал какое-то открытие.

Когда он ушёл, я решил, что его привлёк запах настоящего табака, или он подумал, что я слишком мал для сигарет. Когда поезд прибыл в Самбор, он вышел, быстро перешёл через рельсы и исчез на станции.

Тем временем отцепили локомотив и переставили на запасной путь, чтобы дозаправить водой. В предчувствии получасового ожидания, я закрыл глаза и прислушивался к той особенной тишине, которая окружает одиночно стоящий состав на провинциальных станциях. Я представил себе, как мама вынимает паску из печи. Вдруг послышались тяжёлые шаги. Они стихли перед моим купе. Внезапно отворилась дверь.

Передо мной появился высокий гестаповец в очках. Сзади, за дверьми, стоял тот ищейка.

― Документы! ― рявкнул гестаповец.

Я протянул ему свой Ausweis, который сделала Стася.

Его, кажется, удивило то, что я имею документ, но он изучал его не очень тщательно.

― Встать!

Я не спеша поднялся, но и не очень медленно, стараясь выглядеть уверенно, но не нагло.

―Ты ― жид!

― Нет, я украинец.

― У тебя жидовский нос.

Я не видел своего носа, поэтому коснулся его.

― Та кто по вероисповедованию?

― Греко-католик.

― Ты ведь жид ― не можешь быть греко-католиком.

― Я ― украинец.

Я говорил это, понимая, что он слабо разбирается во всех этих названиях. Он не хотел меня понимать. Для него я был евреем и он пытался это доказать.

― Послушаем твоё «р».

Я застыл, потому что никогда не мог выговорить звук «р». Он всегда у меня звучал как «гргргр». Некоторым он казалось немецким, некоторым еврейским, в зависимости от их предубеждений. Меня это никогда не волновало. Лишь только когда отдельные школьники в Яворе надсмехались надо мной и обзывали меня «жидом», я злился. Уже во Львове я учился выговаривать «р» и мне это немного удалось. Я прочитал о древнем греке, который в молодости не мог выговорить этот звук, но благодаря своей настойчивости и работоспособности научился и стал известным оратором. Моё «р» улучшилось не настолько. Пани Шебець говорила, что оно звучит как «немецко-еврейский гуляш». Я хотел всё это рассказать гестаповцу, но он снова зарычал: