Иван Чигринов - Свои и чужие

— Не хватало, чтобы мы тут митинг затеяли, — поставив винтовку прикладом на землю, сказал он насмешливо и вполголоса. — Не надо забывать, что с сегодняшнего дня все мы военнообязанные. Все мы составляем одно военное подразделение, которое называется партизанским отрядом. Короче говоря, я вас призываю, дорогие товарищи, всего только вспомнить, что говорили вам ответственные люди утром в Мошевой, а потом — в Горбовичском лесу. Так вот, в военном подразделении всегда существовали правила взаимодействия, правила подчинения. Причём, обязательного подчинения. А это надо понимать очень просто — в военном подразделении есть командиры и есть рядовые бойцы. Командиры должны командовать, а рядовые бойцы, то есть подчинённые, должны выполнять команды. Кажется, все понятно, но у нас нашлись товарищи, которые, оказывается, либо не догадываются, что такое военная дисциплина, либо, нарочно нарушают её. А ведь есть же и партийная дисциплина.

— Так…— сунулся было что-то объяснить прокурор Шашкин, который все время, пока говорил Баранов, нетерпеливо и шумно переступал с ноги на ногу.

— Погодите, товарищ Шашкин, — остановил его комиссар, — мы ведь, кажется, договаривались, что митинга не будем устраивать. И я со своей стороны прошу извинить, что затянул речь, ничего такого, чего бы вы не знали, я не сказал и не мог сказать. Я всего только хотел напомнить, что мы объединены в военное подразделение, поэтому никакие споры между подчинёнными и командирами не должны иметь места. А что ж на деле получается — весь фронт наконец затих, а мы, двадцать четыре человека, двадцать четыре партизана, раскудахтались, будто куры в хлеву, и пугаем шумом не только себя, но и всех вокруг. Хорошо ещё, что немцев поблизости нету. Не миновать бы нам беды. Одним словом, я за то, товарищ Шашкин и остальные товарищи, чтобы Митрофан Онуфриевич Нарчук командовал нами и был нам заботливым и строгим отцом-командиром, а мы — подчинялись ему и слушались, как и полагается в такой ситуации. Тем более что задача, которая поставлена перед нами, остаётся прежней, никто её отменить не может, хотя обстановка, правду сказать, пока не очень-то понятная. Другое дело, что так переть наобум, как мы прём, наверно, нельзя. Необходимо больше осторожности, больше военной ловкости. Ну да Митрофан Онуфриевич — человек опытный в военном деле. Недаром он и в армии служил, и на манёврах партизанских был. Так что командир у нас с вами настоящий.

— Ну, ясное дело, — загудели разом в темноте партизаны.

Подождав немного, комиссар спросил:

— Значит, как говорится, инцидент исчерпан?

— Да! Да!

— Тогда, Митрофан Онуфриевич, командуй, — сказал комиссар снова.

Но Нарчук не сразу отозвался. Стоял ещё несколько минут и тяжело думал. Ему не по нраву было все тут — и то, что округу скрывала от глаз темнота и не давала теперь возможности ориентироваться на местности, чтобы сознательно двигаться в нужном направлении, и то, что в отряде начались подобные разговорчики, хотя, может быть, сейчас это и неизбежно; не по душе было Нарчуку и то, что, вмешавшись в «инцидент», комиссар отряда свёл его, как казалось командиру, к заурядному благодушному распеканию правых и виноватых разом; не нравилось Митрофану Онуфриевичу и то, что надо было командовать отрядом, а он не умел этого делать. И ещё кое-что не устраивало Митрофана Нарчука, хотя реальных оснований для недовольства, может, и не было.

Однако Митрофан Онуфриевич понимал главное: теперь ему полагалось отвечать за все — и за то, что должны были сделать другие, однако не сделали, и за то, что приходилось осуществлять ему, командиру партизанского отряда.

А ведь жизнь, казалось, все время готовила Нарчука к его теперешней роли. Обязательную службу он прошёл целиком. И не в самое плохое время. Служил он в Брянске, в полку связи. Призывался из захолустной деревни, когда ему перевалило уже за двадцать. И, может быть, потому внутренний распорядок, чистота, опрятность, которые царили в армии, наложили отпечаток на его дальнейшую жизнь. Во всяком случае, вспоминал Митрофан свою красноармейскую службу с особым подъёмом, как вспоминает человек утреннюю росу на охолодавшем лугу.

Но чем больше всего вспоминалась обязательная служба в армии — так это возможностью учиться. Армия тогда становилась и массовой школой, «ускоренной ликвидацией безграмотности».

Позже теперешнему командиру партизанского отряда тоже приходилось учиться. И, надо сказать, немало. Однако систематического образования— получить все-таки не удалось, по крайней мере, такого, как у Степана Баранова. Командирское звание, то есть воинское звание лейтенанта запаса, Нарчук получил уже, работая завагитпропом райкома партии — после войны с белофиннами вызывали человека в военкомат, меняли запись в учётной карточке, которая хранилась в сейфе, и уведомляли, что теперь его военно-учётный состав — командный. В те дни по всем военкоматам страны проводился переучёт военнообязанных. И командирами запаса становились многие ответственные работники. Но Нарчука все-таки удивило, что из связистов его вдруг перевели в сапёры, насторожила и ещё одна подробность — во время переучёта, наверно, согласно календарному плану, в военном комиссариате вообще в результате простого росчерка пера многие кашевары превращались в санитаров, подрывники — в артиллеристов, связисты — в кашеваров и так далее. В стенной газете военкоматовские работники сообщали: «Настоящим стахановским методом переучёта овладели тов. Шляпкин, Панфилов и Седых. Они систематически перевыполняют нормы выработки по дефицитным специальностям и должны стать примером в работе для остальных. Так, например, тов. Шляпкин в один только день перевыполнил план за неделю по артиллеристам». Когда в райкоме Нарчук рассказал об этой заметке, долго смеялись, особенно над Шляпкиным, суетливым, но тем не менее довольно настырным мужиком из скобяной лавки, которого хорошо знали в городе. Одним смехом и обошлось. Правда, первый секретарь Маштаков все-таки недовольно заметил Баранову: «Ты, Степан Павлович, позвони туда, пусть они притормозят это стахановское начинание, а то не хватало ещё, в самом деле, чтобы кашевар в бою стоял у пушки, разбираясь в непонятных для него командах, а санитар крутил ручку, вертел взрывмашины».

А вот манёвры, проходившие в тридцать втором году, словно бы нарочно предупреждали события, в которых нынче доводилось участвовать Нарчуку.

На те манёвры он попал неожиданно. По крайней мере, так всегда считал Митрофан Онуфриевич. Да и в самом деле это было так, потому что ни в одной из спецшкол, где подготавливались будущие партизаны, учиться ему не пришлось. Зато был у него троюродный брат, настоящий партизан, который в двадцатом году сражался против польских оккупантов под Минском, на территории Игуменского повета, а на манёврах под Бронницами командовал одной из шести партизанских групп. Вот он-то и включил в свою группу Нарчука в качестве «мобилизованного» партизана. Ну, а так оно было или не так и действовали ли вообще на Бронницких манёврах мобилизованные партизаны, сказать трудно, как и обо всем остальном, что касалось манёвров: вокруг них уже тогда, в тридцать втором году, витала грозная таинственность.