Вард Рейслинк - Ладан и слёзы

— Кто это там хохочет? — спросила Вера.

— О-о… — только и смог вымолвить я.

— Что-нибудь видно? Дай поглядеть.

Очень мне не хотелось уступать Вере место, но она, сгорая от любопытства, оттолкнула меня в сторону. Едва Вера увидела, что творится в коридоре, она с возмущением отпрянула от двери.

— Какой позор, какой неслыханный позор!.. — бормотала она, задыхаясь. Лицо ее пылало, а глаза так гневно сверкали на меня, словно это я был виноват, что не смог предотвратить безобразие, или словно я сам был пьян.

— Пьяные в стельку, — сказал я, хотя это и без того было ясно.

Вера была возмущена даже больше, чем я. Сейчас ей хотелось только одного: как можно скорее убраться отсюда, чего бы это ни стоило. Она подвела меня к двери, выходившей в сад позади дома, откуда мы легко могли незаметно удрать. Дверь, к счастью, была не заперта, и вскоре мы уже стояли на садовой аллее. Быстро проскользнув вдоль фасада виллы, мы пробежали к калитке. Я еще раз оглянулся на виллу с бумажной крышей, на забрызганную грязью машину и вздохнул с облегчением, словно избавившись от опасности, хотя, от какой именно, я и сам толком не знал.

— Теперь на нашей совести смертный грех, — сказала Вера, когда мы зашагали по многолюдным городским улицам.

Я не понял, что она имеет в виду.

— Смертный грех?

— Конечно. Ведь смотреть на такое — смертный грех. О чем это она? Разве грешно смотреть на пьяниц? Или, может быть, она намекает на ту женщину в расстегнутом жакете? Но откуда нам было знать, что она станет разгуливать в таком виде, словно одна в доме? Конечно, подсматривать в замочную скважину нехорошо, с этим я был готов согласиться, но чтобы простое любопытство считалось смертным грехом — это уж слишком. На свете столько всяческих грехов, что, в конце концов, неизвестно, какой из них страшнее.

— Разве любопытство — смертный грех? — спросил я.

— Нет. Но ты отлично знаешь, что я имею в виду, — ответила она.

Честно говоря, я не знал. Но, так как Вера, очевидно, не хотела входить в подробности, я не стал продолжать этот разговор.

Едва мы вышли из Тилта, хлынул дождь. Мы были так расстроены негостеприимным приемом в доме дяди Андреаса, полном грехов, что даже не заметили, как темные тучи быстро заволокли ясное майское небо. К счастью, у нас была с собой наша плащ-палатка. Мы растянули ее над головой и, невзирая на проливной дождь, продолжали идти. Навстречу нам шагал отряд немецких солдат. Они тоже накинули на себя плащ-палатки и перевернули вниз винтовки, свисавшие у них через плечо. Некоторые улыбались и подмигивали Вере. Я же теснее жался к ней под парусиной.

«Как хорошо было бы сейчас очутиться дома», — думал я. Столько я навидался этой войны и столько о ней наслышался и все больше убеждался в правоте слов белой юфрау: «Война — это бессмысленный ужас».

Дождевые капли с нежным и мелодичным звуком барабанили по парусине, но вышагивать под дождем было не слишком приятно. Я с тоской вспоминал дом, мирную жизнь. А когда вспоминал о Пемзе, тяга к дому становилась невыносимой. Мне казалось, что сам я превратился в большую чашу, куда непрерывно, пузырясь и пенясь, льется дождевая вода, переполняя чашу и выливаясь через край. Я шагал молча, прислушиваясь к шлепанью босых ног Веры по мокрой дороге.

Дождь припустил еще сильнее. Верина юбчонка, лишь до половины прикрытая плащ-палаткой, промокла насквозь и липла к ногам. Когда из-за насыпи показались черно-красные клубы дыма от проходящего поезда, я предложил:

— Давай пойдем вдоль железной дороги, она приведет нас прямо в Гент.

Еще в Тилте я прочел на дорожном указателе название этого города. Вера согласилась, озабоченно поглядев на небо, на грозные, низко нависшие тучи. Где-то там, в вышине, летели надежно укрытые облаками бомбардировщики, направлявшиеся на фронт. Вспомнилось, как дома во время пасхальных каникул, вымокнув до нитки, мы с ликованием носились в ливень по лужам — самая любимая наша забава. Теперь все было по-другому. С первых дней войны мы как будто разом повзрослели и рассуждать и поступать стали точно взрослые, которые, как известно, неохотно покидают дом в ненастную погоду и недовольно ворчат, если приходится выходить на улицу в дождь. Вот и мы теперь стали похожи на маленьких старичков — куда только девались детская живость и непосредственность. Мы стали осмотрительны, подозрительны и осторожны не по годам. И все это сделала война.

Мы с Верой уже полчаса шагали по насыпи, и вдруг как из-под земли вынырнул сельский полустанок.

— Передохнем немного, — сказала Вера.

Мы вошли в малюсенький замызганный зал ожидания, где вольно гуляли сквозняки. На деревянных скамьях дремали изможденные, голодные, насквозь промокшие беженцы. С мокрой одежды на каменный пол натекли большущие лужи. На скамейке между мужчиной с ястребиным носом, внимательно изучавшим расписание поездов, и женщиной с ребенком оставалось свободное местечко, куда нам удалось втиснуться с немалым трудом. Никто из соседей даже и не подумал подвинуться. Но мы были рады уже и тому, что не придется стоять.

Я разглядывал просмоленные балки на потолке, потом перевел взгляд на своего соседа с ястребиным носом и уставился на усеянную зелеными кружочками карту, по которой мой сосед медленно водил пальцем. «Вот бы нам такую!» — подумал я. Эти зеленые кружочки, какие я видел только на настоящих картах, не давали мне покоя. Я толкнул Веру, и она проследила за моим взглядом. И сразу поняла меня. «Это как раз то, что нам нужно», — сказали ее глаза.

Рядом с Верой сидела женщина с ребенком на руках. Я бросал на нее украдкой восхищенные взгляды: она была красавица, точь-в-точь как мама Хансье из книги сказок, которую я обнаружил однажды среди хлама на чердаке. Только у мамы Хансье не было веснушек.

Вдоволь налюбовавшись соседкой, я перевел взгляд на младенца и, вздрогнув, отвернулся. Женщина, расстегнув кофточку, кормила грудью малыша, который жадно сосал, причмокивая. Можно подумать, что сегодня нас преследует это видение, этот смертный грех. Притом смотреть на женщину в расстегнутом жакете, обнажившую грудь вовсе не для того, чтобы покормить младенца, — гораздо больший грех, чем глядеть на кормящую мать.

Вера тихонько толкнула меня ногой и шепнула:

— Посмотри-ка на перрон, Валдо. Видишь, там подают поезд?

Я понял, что она говорит это, чтобы отвлечь мое внимание от соседки, и все же послушно повернулся и стал глядеть сквозь запотевшее стекло, что делается на перроне.

— В самом деле, — сказал я.

Подошел поезд, паровоз дал короткий гудок, и из вагонов высыпали люди. Немецкие солдаты оцепили перрон, оттеснив любопытных. Пассажиры в зале ожидания вытягивали шеи, пытаясь разглядеть в окно, что творится на перроне. Когда разнесся слух о том, что в поезде прибыли бельгийские военнопленные, перед выходом на перрон началась давка, каждый думал: а что, если среди пленных окажется мой сын, или брат, или отец.