Вард Рейслинк - Ладан и слёзы

Вера тоже заволновалась: нет ли среди прибывших и ее папы — и даже бросилась к окну. А у меня не было ни отца, ни брата, ни вообще кого-либо из близких, кто сражался бы за освобождение родины, но мне не захотелось оставаться на скамейке рядом с мамой Хансье, кормившей младенца, и я тоже подбежал к окну.

Да, это действительно были пленные. Под конвоем немецких солдат они выходили на перрон, наши храбрые, мужественные солдаты. Когда я увидел их — в рваных гимнастерках, с потухшими глазами, медленно бредущих по перрону, — меня полоснуло по сердцу. Среди военнопленных было много раненых. У одного окровавленная повязка на голове, у другого — на руке…

Какая-то женщина всхлипнула:

— Вот они, наши мальчики, наши герои!

Я стоял рядом с Верой, надеясь увидеть знакомое лицо среди военнопленных. А вдруг мы найдем Вериного папу!

И тут мой взгляд упал на лицо человека с упрямо сжатым ртом и немного отвислыми ушами. У меня замерло сердце. Я прильнул лбом к стеклу и заорал что есть мочи:

— Эварист! Эварист!

Но он меня не услышал, мой друг Эварист — тот самый шофер, что вез меня в сборный лагерь на побережье. Низко опустив голову, он прошел в двух шагах от моего окна и исчез из поля зрения.

В отчаянии я тряс Веру за руку.

— Вера, ты видела Эвариста? Он тоже попал в плен…

Я совсем позабыл, что она его не знала, никогда раньше не видела. Вера ответила:

— Нет, не видела…

Но я-то его видел, отчетливо и совсем близко, и мне было ужасно жаль, что Эварист не смотрел по сторонам и глаза наши не встретились. Ведь больше я его никогда-никогда не увижу. Скорее всего, их теперь отправят в Германию, в лагерь для военнопленных, далеко от дома, от родных мест. Мне стало ужасно жаль Эвариста, словно я уже давным-давно его знал.

— Моего папы здесь нет, — сказала Вера, и я вздрогнул от ее голоса.

Да, его здесь не было. Может, он убит или, раненный, лежит в каком-нибудь госпитале? Я старался отогнать эту мысль и Вере, конечно, ничего не сказал, только повторил вслед за ней как можно равнодушнее:

— Да, его здесь нет.

Люди один за другим отходили от окон. Начальник станции вошел в зал ожидания и крикнул что-то сначала по-фламандски, потом по-французски. Я понял не все, уловил лишь самое главное: согласно приказу немецких властей, беженцам временно запрещается проезд по железной дороге, а потому пусть каждый пользуется своими собственными средствами передвижения. Это сообщение было встречено возмущенным ропотом.

Начальник станции, не обращая внимания на крики, выждал несколько минут, а потом объявил, что дождь кончился и пассажиры должны очистить помещение. После чего он удалился.

Мужчина с ястребиным носом, вскочив со своего места, в ярости заорал:

— Что он, собственно, себе воображает, этот церемониймейстер? Неужели думает, что мы останемся в его свинарнике? Очень нужно!

Многие уже собрали свои пожитки и ушли.

— Нам тоже надо идти, — сказала Вера.

Я чихнул и оглянулся: в двух шагах тлела кучка раздавленных окурков.

Большая вода заворожила нас. Мы поднялись на озаренную мягким солнечным светом поляну, держась за руки, чтобы легче было взбираться на крутизну, и вдруг увидели прямо у себя под ногами необъятный разлив, уходящую вдаль водную гладь в зеленеющих по-весеннему берегах, спокойную, безмятежную, мерцающую тысячами переливов, а дальше, вверх по течению реки, — ослепительное солнце, похожее на раскаленное добела око.

Большая вода, свинцово-серый медлительный поток. Вода говорила с нами, у нее был свой голос, который слышали только мы одни:

«…Я — большая вода, я вечное, неустанное течение, я иду к вам издалека, из тех краев, что не привидятся вам и во сне, мне нельзя останавливаться, я должна катить свои волны все вперед и вперед, до самого моря, я могу передать ему любую вашу просьбу, любое желание…»

Слушая голос воды, мы смотрели друг на друга. Нет, у нас не было никаких пожеланий, никаких просьб к морю, мы уходили от него все дальше, мы возвращались домой. Усевшись прямо на мокрую траву, мы глядели в низину, окутанную голубым туманом. Хотелось смеяться, просто так, без всякой причины, от ощущения счастья. Его принесла нам вода; мы не могли переплыть эту необъятную реку, но она была так прекрасна, эта ласковая, спокойная река, что от нее нельзя было оторвать глаз. На том берегу в камышах темнела старая плоскодонка, а у пристани сидел какой-то человек и не спеша покуривал трубку, мы видели, как поднимались клубы дыма, когда он попыхивал трубкой, — с высокого косогора нам было хорошо видно. И война отступила куда-то, мы чувствовали себя совершенно счастливыми оттого, что можем сидеть вот так спокойно, глядя на реку, прислушиваясь к этой удивительной, после всего пережитого, тишине, и воображать, что мир уже настал.

Наконец я нарушил молчание:

— Это Шельда?

— Господи, что за глупый вопрос, Валдо! — воскликнула Вера. — С чего ты взял? Это же Лейе.

— Лейе… — пробормотал я.

Я старался вспомнить школьный атлас. Где же находится эта Лейе? Но школа, уроки — это было так далеко… единственное, что сохранилось в моей памяти, — это предложение, которое нам диктовал учитель Бош: «По берегам Лейе сеют главным образом лен». Где он теперь, этот лен? Полей нигде не видно. Спросить об этом Веру я не посмел, а вдруг она снова скажет, что это глупый вопрос. Вместо этого я спросил:

— Будем перебираться на ту сторону? Погруженная в свои мысли, Вера рассеянно ответила:

— Конечно. — И тут же спохватилась: — Да нет, наверное, не придется. Я еще и сама толком не знаю. Надо бы расспросить кого-нибудь.

Я скользнул взглядом вдоль кромки воды и вдруг обнаружил совсем рядом, на этом берегу, другую лодку. Наполовину скрытая камышами, она была привязана к причалу толстым канатом. Я показал на нее Вере, и, очевидно, у нее возникла та же мысль.

— А ты не боишься лезть в чужую лодку?

Я засмеялся. Чего бояться? И тут же, вскочив на ноги, я кувырком скатился с крутизны. Мне хотелось обогнать Веру, впрочем, это было нетрудно: ступать ей было по-прежнему больно, и она с трудом поспевала за мной. Я прыгнул в лодку, которая предательски закачалась. Вера наконец спустилась тоже, и я подал ей руку, чтобы помочь забраться в лодку.

Под днищем плоскодонки бурлила вода.

Вскоре мы уже лежали в лодке, вытянувшись рядышком на мокрых полусгнивших досках. Над нами было только небо, которое постепенно затягивали белые облака. Мы вдыхали запах воды, весенней, талой воды… и этого нам было вполне достаточно. «Пусть их себе воюют! — беспечно думал я. — Какое это сейчас имеет значение? Если война докатится сюда, мы отвяжем нашу лодку и поплывем по реке, и никакие танки и пушки нам не страшны. Мы доберемся до моря и сами выскажем ему наши пожелания».