Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы

— В марте 1942 года два наших «Ила» возвращались с задания. Один повреждён, дотянуть до ничейной полосы не удалось. Приземлился рядом с вражеской траншеей. Лётчик, капитан Талалаев, выскочил из кабины и побежал к ничейной полосе. Его ведомый, старший лейтенант Евгений Лобанов, развернулся, чтобы прикрыть огнём командира. Немцы, выскочив из траншеи, бросились за капитаном, хотели взять живым. Лобанов на бреющем полёте пролетел вдоль ничейной полосы, поливая гитлеровцев огнём из пулемётов. Талалаев добежал до нашего окопа… За спасение жизни командира Евгению Лобанову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза…

Солнце скрылось за горными вершинами, мы направились к аэродрому.

Между прочим, лётчики Черноморского флота едва не отправили на тот свет самого Манштейна. Вот что пишет он в своих «Утерянных победах»:

«Я совершал поездку вдоль южного берега до Балаклавы на итальянском торпедном катере. На обратном пути у самой Ялты… на наш катер обрушились два истребителя. Так как они налетели на нас со стороны слепящего солнца, мы не заметили их… За несколько секунд из 16 человек, находящихся на борту, 7 было убито и ранено. Катер загорелся. Это была печальная поездка. Был убит итальянский унтер-офицер… Погиб также и начальник ялтинского порта капитан 1 ранга фон Бредов. У моих ног лежал мой самый верный боевой товарищ, мой водитель Фриц Нагаль, тяжело раненный в бедро. Ночью эта молодая жизнь погасла…»

Жаль, что лётчики-черноморцы не сделали второго захода и не погасили жизнь кровавого фельдмаршала — как выяснилось позднее, у них было другое задание, катер они атаковали попутно, не хотели задерживаться, расходовать боеприпасы. Эриху фон Манштейну повезло, как никогда, — отделался испугом. Его скорбь по погибшим спутникам, конечно, наигранна, но можно поверить, что «самым верным боевым товарищем» генерала-фельдмаршала был юный Фриц, личный шофёр: армия, знающая подлинную цену «утраченным победам», по-видимому, ненавидела и презирала своего командующего.

Восход солнца я встретила на скамейке у госпиталя. Мне очень хотелось ещё до отлёта посекретничать с Лейлой, узнать, как складываются у неё отношения с Ахметом. В кармане моей гимнастёрки лежало его письмо, про которое я вчера забыла.

На крыльцо вышел раненый, невысокого роста, худой, с тёмно-коричневым от загара лицом. Он неторопливо спустился по ступенькам и направился ко мне. Правая рука забинтована, на перевязи.

«Наверно, тот самый моряк, о котором говорил Саша, — почему-то подумала я, с любопытством глядя на незнакомца. — Что ему надо?»

Не обращая на меня внимания, он сел на противоположный край скамьи, выложил из кармана кисет, короткую трубку, спички. Я подумала, что он рассчитывает на мою помощь, но ошиблась. Одной руки ему вполне хватило, чтобы развязать кисет, набить трубку табаком, зажечь спичку. Даже двумя руками невозможно проделать эти операции быстрее.

На коротких, почти чёрных пальцах раненого не было ногтей. «Наверно, побывал в гестапо, — с ужасом подумала я. — Его пытали».

Заметив мой взгляд, он буркнул:

— Сам ободрал. Нечаянно.

Я хотела встать и уйти, но раненый ошеломил меня неожиданным вопросом:

— За Лейлой?

— Да, — растерянно ответила я.

— Сыртланова Магуба? Здравия желаю.

От удивления я не могла вымолвить ни слова, лишь кивнула в ответ на несколько запоздалое приветствие.

— Что глаза вытаращила? Ахмет мой приятель.

Я рассмеялась, в голове мелькнула мысль: «Ошиблась — лётчик».

— Хочу спросить кое о чём, — раненый, попыхивая трубкой, внимательно посмотрел на меня. — Извини, не представился: старшина второй статьи Семён Заруцкий.

— Лесной матрос?

— Так точно.

— С «Червоной Украины»?

Пришла очередь удивиться моему собеседнику.

— Ахмет, что ли, обрисовал меня?

— Не угадали.

— Ну, тогда Сашка, мичман, видел я тебя с ним вчера. Жаловался, небось. Неплохой парень, только охламон, героя из меня собирался сделать, я его и шугнул.

— О чём бы хотели спросить у меня?

— О Севастополе. Как проходил штурм, как он теперь выглядит.

— Мы же ночные бомбардировщики. В Севастополе я не была, сверху мало что разглядишь.

Старшина помрачнел, мне стало неловко перед ним. «Расскажу, что видела и слышала», — решила я.

И рассказала. Старшина слушал, прищурив глаза, забыв про трубку. Когда я умолкла, задал несколько вопросов, особенно его интересовал почему-то Херсонесский аэродром.

«Наверно, о штурме города ему уже рассказывали, — подумала я, — а о Херсонесе впервые слышит от меня».

— Обидно, — коротко вздохнув, сказал старшина и постучал трубкой по забинтованной руке.

— Ваша очередь рассказывать, — я набралась храбрости, придвинулась поближе. — Вы были в группе прикрытия… Не хмурьтесь, мичману ничего не скажу. У меня в полку подруга, выросла в Крыму, будущая учительница, очень интересуется обороной Севастополя. Вы мне расскажете, я ей, она детям.

— Детям нельзя, заиками станут, — глухим голосом сказал старшина, выколотил трубку и снова набил табаком. — Самосад. Некурящая?

Я отрицательно покачала головой.

— Расскажу, ничего не поделаешь, долг платежом красен. Последние дни, мыс Херсонес… Это была агония. Группа прикрытия — можно, конечно, сказать и так. Только, кроме нас и немцев, на мысу никого не было. Мы прикрывали Чёрное море.

— Родину, — тихо добавила я.

— Родину, — как эхо, повторил старшина. — Но прикрывать-то было нечем. Боеприпасов осталось всего — ничего. Нашими частями командовал генерал-майор Пётр Георгиевич Новиков. Держались трое суток, до последнего снаряда. В последние контратаки ходили с камнями в руках. Те, кто остался в живых, забились в норы, в расселины на склонах обрыва.

Меня, контуженного, затащили в небольшой грот. Собралось там человек тридцать, почти все раненые, чёрные, оборванные. На всю группу — с десяток «лимонок», два трофейных автомата, несколько винтовок и пистолетов. Командовал нами майор-артиллерист. Навёл порядок. Немцы сунулись, мы их огрели не столько огнём, сколько бранью — на сутки оставили нас в покое. Майор назначил двух заместителей, в нише устроил продовольственный склад.

Я оклемался, шарю в темноте — ни винтовки, ни гранаты, ни ножа. И сапога одного нет. Чёрт с ним, с сапогом, но остаться без оружия — последнее дело. Отвожу, значит, душу, майор на меня: «Молчать!» Зубами скриплю, он подошёл, спрашивает: «Больно? Нянька нужна? Думаешь, ты один тут раненый? Потерпи, милок, фельдшер скоро освободится, посмотрит, что у тебя». Не раненый я, говорю, воевать нечем. Он мне в ладонь суёт свой наган, учти, говорит, один патрон, занимай позицию у входа, стоять насмерть. На кой лях, говорю, мне наган с одним патроном, нож мой верните, на поясе был, а другое оружие я сам добуду. Нож нашёлся, я хотел сделать вылазку, но майор не разрешил — рассвет скоро.