Анатолий Баяндин - Отчаянная

Пальцы, ворошившие широкую тесемку санитарной сумки, замерли, девушка повернула голову.

— Ну что ты, словно век не видала! Сымай, говорю, — и баста! — Он достал откуда-то из угла сапожную щетку и банку мази. — Смотри, а то раздумаю, — уже весело добавил Пашка и рассмеялся тем бесшабашно-заразительным смехом, который часто можно слышать в окопах среди солдат, рассказывающих анекдоты или веселенькие истории. Ане понравился этот смех и даже в ту минуту сам Пашка. Она, смеясь, села, скинула сперва один, потом другой сапог и бросила их к ногам парня.

— Чисти!

Поток света, точно обрадовавшись откинутой с дверей плащ-палатке, ворвался в землянку, заполнил ее золотистой пылью солнечного дня. Одинокие выстрелы казались ненужными, лишними, как удары грома в ясную погоду.

В отдельном окопе с легким перекрытием из досок и дерна сидел связист. Аня видела его из землянки. До ее прихода он размещался здесь, в этом углу. Почему-то ей стало стыдно, что из-за нее он лишился места. Хотелось выйти и сейчас же предложить поменяться местами. Но связист пел, пел одну из старых матросских песен, вернее, просто напевал, и Аня боялась помешать ему.

Телефонная трубка, подвешенная к его уху, раскачивалась, точно тот стальной гигант, о котором пел солдат. Его голос, хриплый и немного резкий, успокаивал и самую малость заставлял грустить.

Пашка, надев Анин сапог на левую руку, в такт песне размахивал щеткой, счищая с носка въевшуюся рыжую пыль. И, отогнав тяжелые думы, девушка вдруг подхватила знакомый напев песни и стала тихо вторить певцу низким грудным голосом. Пашка обернулся, озорно подмигнув: «Вот это по-нашенски, девка, по-солдатски!»

Из ближних ячеек подошли несколько человек.

Ничто так не трогает солдатское сердце, как песня! Знала это и Аня. Хмурые лица солдат смягчились и стали такими добрыми, родными, как будто они давно уже знакомы ей, как будто здесь не передний край фронта, а глубокий тыл с игрушечными окопами, траншеями, землянками.

Пашка, надраив сапоги, сел на ступеньку прохода и черным от сапожной мази пальцем выковыривал из земли мелкие камешки. Они, точно тяжелые капли дождя, падали к его ногам и скатывались вниз по ступенькам. И как в тот раз там, во второй траншее, Аня смотрела на Пашкин профиль, задорный и в то же время гордый, и ей опять захотелось коснуться его лица, разыскать на виске пульс и прислушаться к его мерному перестуку.

И связист с телефонной трубкой на щеке, и Пашка, выковыривающий заскорузлым пальцем камешки, и солдатские лица, и сама песня с простыми словами и проникающим в душу мотивом перевернули в Ане прежнее представление о людях. Да видела ли она за свои восемнадцать лет настоящих людей? Все, кого она знала до сих пор, смотрели на нее, Аню, или с насмешкой, или как на что-то очень странное и непонятное. И сама она избегала, чтобы кто-нибудь заглядывал в ее душу, в ее взломанное нутро. Пусть и оказался Пашка мерзавцем, но ведь другие-то солдаты не пытались поступить с ней так же, как он там, в траншее. Да и сам Пашка, конечно, не такой, каким хотел себя показать при первой встрече. И командир роты тоже не такой, как, например, тот хирург из госпиталя. А может быть, она все же ошибается? Может, все они подлецы и хитрюги? Тогда зачем же предостерег ее лейтенант таким сочувственно-строгим выговором? Неужели эти люди способны на фальшь, на хитрость? Ведь вот они, такие добрые и такие суровые! Она теперь многих знает по фамилиям. Нет, они не могут ее обидеть, сделать ей зло, оскорбить!

Так стоит ли после всего этого чуждаться их, отворачиваться от часто насмешливых, но все же честных взглядов, от их простых и закаленных войной сердец, уходить в себя, слыть чем-то вроде той Странной, от которой она не могла отделаться столько времени?

Связист перестал петь. Разошлись солдаты по своим окопам. Пашка встал, взял сапоги, протянул их девушке:

— Вот так-то лучше будет. — И вышел, будто ничего не произошло, ничего не изменилось.

Девушка вздохнула легко и свободно, точно из нее вытянули ком мучительной и давней болезни. А Шкалябин прав: здесь не аптека… здесь просто люди, каждую минуту нуждающиеся в ее помощи. И она нуждается в них, в их грубоватой солдатской любви и добром слове. Значит, она должна забыть хотя бы на время о себе, а думать о том, ради чего они сидят в этих окопах и в свободную минуту слушают незамысловатые, но душевные куплеты песни, исполняемые связистом Алехиным, который теперь ютится в неудобном окопчике с ветхим и ненадежным перекрытием из полусгнивших досок.

Аня, натянув блестевшие сапоги, вышла из землянки, подошла к Алехину. Постояла, помялась.

— А сапоги-то как новые стали, — сказал Алехин.

Девушка смутилась, не зная, как понять замечание связиста: может быть, это скрытая насмешка?

Алехин точно понял ее.

— Ну что так смотришь? Правду сказал; как новые.

Его обветренное сухое лицо было серьезным и немного грустным. «Он всегда такой», — говорит про него лейтенант. Глаза солдата, маленькие под лохматыми черными бровями, смотрели доверчиво, но в этой доверчивости сквозило еще что-то: то ли сильная воля, то ли сознание собственной правоты. Во всяком случае девушка успокоилась.

— Давай поменяемся местами, — предложила она.

— Как это?

— Ну как? Ты в землянку, я сюда, на твое место.

Алехин покачал головой.

— Нет, этого не могу. — И стал скручивать цигарку.

Аня поняла, что спорить бесполезно.

С этого дня новый санинструктор второй роты вошла в солдатскую семью, привыкла к грубовато-откровенной речи солдат, стала своей, нашенской, фронтовичкой. Она даже не подозревала, что отношение солдат к ней определилось с той страшной операции, которую она без ведома командира санвзвода батальона Шуры Солодко решилась сделать в первый же день прихода в роту. За это ей крепко нагорело, но поскольку раненый солдат все же каким-то чудом остался в живых, ее вина сама по себе сгладилась и все забылось.

Шура Солодко не раз пыталась сблизиться с этой девушкой, но ее, как и многих, отпугивал колючий и тяжелый взгляд зеленых глаз, скрытность и отчужденность Ани. Хоть и встречались они часто, но других разговоров, помимо официальных, не вели.

Если Аня стала более приветливой в своей роте, то вне ее вела себя по-прежнему. На это были причины: батальонные, полковые и даже дивизионные офицеры часто навещали передний край. Они бродили по окопам, беседовали с младшими офицерами, с солдатами; политработники проводили читки газет, политинформации, сообщали новости или просто оставались наблюдать за противником. Это пугало Аню, пугали их взгляды, их слишком продолжительные визиты в расположение роты.