Анатолий Баяндин - Отчаянная

Тучи наскакивали друг на друга, разбегались в разные стороны и снова бодались, как разыгравшиеся бараны.

Аня шла ощупью. Воронки от снарядов, заброшенные окопы и ходы сообщения часто преграждали дорогу. Над головой повизгивали шальные пули, порывы ветра срывали пилотку, лохматили волосы.

И Ане вдруг захотелось завыть, завыть по-бабьи, тонко, раздирающе, как по покойнику. Здесь, в буераке, никто не услышит, а если и услышит, то подумает, что ветер.

Девушка застонала и повалилась на изрытую войной землю. Клокотало в груди, раскаленными клещами сжимало горло. Откуда-то появилась тошнота. Аня судорожно загребала не успевший остыть от дневного зноя песок, невыплаканная боль подбрасывала и колотила тело. Девушка знала, что это один из тех нервных припадков, когда только слезы, поток слез может облегчить внутреннюю боль. Но слез не было, глаза оставались колюче-сухими. Она прикусила обшлаг гимнастерки вместе с кожей руки и стонала… стонала. И вдруг истошный вопль вырвался из самого сердца Ани; «А-а-о-в!» Она уже не соображала, что делает. Ветер подхватил этот одинокий вопль и швырнул его вместе с песком в клубившуюся ночь. Изломанное детство, неудачная юность, оскорбленная молодость, сознание своего бессилия и никчемности, поцелуй Пашки и его гнусное подсматривание, цинизм жирного — и все, все вылилось в этом крике.

Сколько прошло времени, девушка не знала. Очнулась от прикосновения к волосам жесткой и теплой руки. Аня с трудом села. Она не сразу узнала Пашку. Пашка молча и необыкновенно ласково трепал ее короткие волосы, сидя перед девушкой на корточках.

— Не надо, Анечка, не надо, милая! Ради бога, не надо!

Когда же до ее сознания дошло, что это не кто иной, как Пашка, в сердце Ани уже не было ни ненависти, ни злобы, ни презрения. Беспредельная слабость сковала тело, да какая-то тупая пустота образовалась в груди. Та же жесткая рука осторожно смахнула с ее лица прилипшие стебельки сухой травы и комочки земли, поправила волосы, нахлобучила пилотку. От Пашкиной руки пахло потом и оружейным маслом. И девушке показалось, что этот запах ей давно-давно уже знаком.

Аня не любила духов. К материнским дешевым духам она никогда не притрагивалась, на свои не было денег. Она возненавидела тех девчонок, которые приносили с собой в школу приторный запах «Красной Москвы», «Кремля», «Сирени». Она знала, что только немногие имеют туалетные столики с собственными духами. Большинство же франтих украдкой пользовались мамиными склянками, банками, карандашами для ресниц и бровей. Но как бы ни ненавидела она расфуфыренных соучениц, самолюбие изнывало от тайной зависти.

Однажды в каком-то романе Аня вычитала, что самый благородный запах — это запах чистоты. И с тех пор стала с утроенным вниманием следить за собой, через день-два мыть волосы, чаще стирать блузки и ситцевые платьишки, до боли тереть под умывальником мягкой губкой руки, шею, грудь, лицо. Ее гордость восторжествовала, когда одна из учительниц привела ее в пример, сказав:

— Духи, одеколон и прочие ароматические средства — это хорошо. Но, несомненно, лучше запах свежести и чистоты, вот как у Киреевой.

Весь класс смотрел на раскрасневшуюся Аню. В душе ее все ликовало. А после эта привычка стала той приятной необходимостью, без которой она уже не мыслила себя полноценной женщиной.

И теперь, вдыхая запах пота и масла, она подумала, что нестоящий мужчина не должен употреблять одеколона. Эта мысль как-то сразу облегчила ее, и сам Пашка уже не казался ей противным и жалким мальчишкой.

Но почему возникло ощущение, что такая же вот жесткая, пропахшая потом рука уже гладила когда-то ее волосы? Это чувство уносило Аню далеко-далеко в самое раннее детство. Вспомнились мамины знакомые. Нет! От их рук пахло табаком, закусками, вином. Нет, не их руки прикасались к ее голове! Тогда чьи же, чьи?

Отцовская фотография, которую девушка видела раз или два, смутно мелькнула в сознании. Отец! Ведь был же у нее отец! Красноармеец с шашкой на боку. Она не помнит его, но ведь мог же он, мог когда-нибудь погладить ее волосы, прикоснуться к ее лицу большой и шершавой ладонью?! И конечно же, его рука пахла не одеколоном или вином. Отец! Теперь она знает наверняка, что отцовская рука пахла потом и оружейным маслом. Ведь он тоже был воином, как этот юноша с серыми навыкате глазами.

Аня больше не всхлипывала.

— Опять ты! — сказала она.

— Я, Анечка, я. Но ежели хочешь, то я могу уйти, — мягко сказал Пашка.

Он помог ей подняться, выбрал с юбки налипшие катышки репья.

— Вот так-то лучше будет, — как и в тот раз, когда подал вычищенные сапоги, сказал Пашка.

Девушке не хотелось в таком виде показываться Шкалябину. Наверно, опять землянка переполнена офицерами. Отдохнуть бы, побыть наедине со своими думами.

Куда идти? Где найти в этом переплетении ходов сообщения и траншей угол, где можно укрыться от надвигающейся непогоды? Вспомнила свою начальницу. Конечно, у нее землянка, она не раз приглашала.

— Проводи меня до батальона, — попросила Аня.

— Чудная, хоть до дивизии, хоть на край света, — с готовностью ответил Пашка, радуясь, что он не прогнан и даже… даже его просят.

Они выбрались из оврага. Наверху стало светлее. Мелкая зыбкая морось летала в воздухе. Пашка только теперь заметил, что девушку бьет крупный озноб, как при малярии. Он скинул шинель, набросил на ее плечи. Она благодарно прижалась к нему, взяла его теплую жесткую руку в свою, и они пошли. Над ними тонко скулили пули да кружилась ночь в бешеном вихре.

Шура не удивилась, когда вошла Аня. Она торопливо засветила коптилку, попросила девушку присесть. В просторной землянке, разделенной марлевой занавесью на две половины, пахло карболкой и йодом. Одну половину занимала сама командир санитарного взвода, другую — ее помощница и, при случае, раненые или больные, которые нуждались в первой помощи. Санитары-мужчины жили в другом укрытии по соседству. В углу землянки громоздились носилки и теплые конверты. «Катюша» — коптилка из сорокапятимиллиметровой гильзы — светила, как настоящая лампа-восьмилинейка.

Шура заметила, что с девушкой неладно. Зеленые глаза блестели, искусанные губы вздрагивали.

— Что с тобой, Аня? — Шура взяла ее руку, нащупала пульс.

Девушка попыталась улыбнуться, но слипшиеся губы были непокорными, чужими.

— Александра Ивановна… Шура, не спрашивай ни о чем, — осипшим голосом предупредила Аня. — Я не больная, просто тяжело.

Шура свободной рукой обхватила голову девушки, прижала к груди.

— Хорошо, хорошо, не буду, но ты, пожалуйста, не волнуйся.

Несколько минут девушки молчали. Аня покорно приклонилась к Шуре, время от времени вздрагивая всем телом.