Анатолий Баяндин - Отчаянная

— Да что там возиться со мной! Снимайте так!

Но юркий Давлетбаев уже вспарывал кирзовое голенище, Захаров подносил фляжку к губам раненого.

Ане стало стыдно за себя, за свою минутную слабость. И она, как там, перед выходом из траншеи, стиснула зубы, назвала себя трусихой. Скорей, скорей, здесь не место слюнтяям, тряпкам, хлюпикам, там ждут другие.

Она не боялась крови. Она слишком много перевидала ее там, в госпитале во время операций. Но эта, горячая, свежая, алая, струящаяся из обеих сквозных ран, привела ее в замешательство. Какая противная пустота под ложечкой! Как от нее избавиться? Она мельком взглянула на бледное с землистым оттенком лицо офицера. Он следил за ней и… улыбался.

— Смелее, — ласково сказал он.

Аня больше ни о чем не думала. Жгучий стыд мгновенно прошел. Руки привычно наложили жгут, кровь, выплеснув последнюю клокочущую струйку из рваной раны, успокоилась. Пока Аня возилась с одной ногой, у которой была повреждена кость, этот чертенок Давлетбаев уже успел перевязать вторую.

— Пойдет? — спросил он.

— Молодец, Давлетбаев, — сказала Аня и, наложив на мягкую подушку из ваты и бинтов шину, крепко перебинтовала ногу.

— Вот это по-гвардейски! — приподнявшись, сказал лейтенант.

«Эх, знали бы вы, товарищ гвардии лейтенант, как это „по-гвардейски“ получилось», — подумала Аня.

Санитары положили офицера на носилки, понесли. Куда же ей теперь? Она оглянулась. Танки уже утюжили вражеские траншеи, ее рота находилась где-то впереди. Дым и гарь, казалось, заполнили все поле.

Вперед! Туда, где Шкалябин, где Алехин, где люди!

После некоторого замешательства немцы опомнились и открыли ответный огонь, стремясь отрезать первый эшелон атакующих от подходящих из глубины советской обороны резервов.

Аня, сделав еще несколько перевязок, пошла было дальше, когда разрывы снарядов, следующие один за другим, вздыбились прямо перед ней. Хоть бы Захаров с Давлетбаевым подоспели! Девушка бросилась в первую попавшуюся воронку под самым проволочным заграждением. В воронке, зарывшись головой в еще теплую землю, лежал солдат. «Убит», — решила она. Вихрь артналета оглушительно пронесся над ними, засыпав их кучей разрыхленной земли и песка.

Но вот разрывы передвинулись назад, грохот стал слабее. Вдруг убитый, на которого навалилась Аня, пошевелился и застонал. Она, стряхнув с себя тяжесть земли, встала и помогла подняться солдату. Кто же это, кто? Тот, не вылезая из воронки, медленно выпрямился. На Аню глядели оплывшие жиром поросячьи глазки.

— Ну чего ты? — прохрипел он. — Иди своей дорогой, куда пошла. А ежели пикнешь… — солдат тряхнул карабином.

Девушка сразу узнала его, но не могла взять в толк, почему он здесь и почему ни на что не жалуется?

— Так ты не ранен?

— Ранен? Нет, я контуженный. Иди, милая, иди! Я уж сам как-нибудь справлюсь.

Идти, а как? Будь что будет. Она поворачивается и делает первый шаг в сторону колючки. Еще шаг… еще. Хочется обернуться, внутреннее чутье подсказывает, что этого делать нельзя: солдат может выстрелить ей в лицо. Он может выстрелить и сейчас, наверно, уже поднял карабин.

Аня невольно ускоряет шаги, направляясь в проход между колючкой. Вой снарядов, рвущихся где-то далеко позади, заглушает стук сердца. Разрывы снова приблизились. Девушка втягивает голову в плечи и спрыгивает в немецкие окопы. В самый последний момент пилотка слетает с головы, что-то горячее обжигает волосы. Короткий пронзительный свист — и ее ударяет раскаленная волна воздуха.

Что это, осколок, пуля? Девушка подбирает пилотку и разглядывает лоскут, вырванный явно не осколком. Она знает, что снаряд разорвался чуть-чуть позже. Значит, тот жирный все же выстрелил.

Аня выглядывает из окопа и видит бегущих Захарова и Давлетбаева. Вот они подбегают к той воронке, нагибаются, разглядывают что-то.

— Я здесь! — радостно кричит Аня.

Санитары, осторожно переставляя ноги, подходят к ней. Давлетбаев раскраснелся, капельки пота блестят у него на носу.

— Пантюхина накрыло, — сообщает он.

Аня молча слушает его, Пантюхин — это тот, что стрелял в нее. Почему-то Ане делается больно и неловко, словно она виновата в гибели солдата.

— Благодарить вас велел тойный лейтенант, — переступая с ноги на ногу, прогудел Захаров. — Тут и на мины напороться недолго, — добавил он.

Аня понимает, что шла по минному полю — и ей становится жарко. Она расстегнула ворот гимнастерки.

Только теперь Аня замечает вокруг себя трупы в незнакомых сизых мундирах.

— Пошли! — говорит Аня.

— Пошли! — бойко соглашается Давлетбаев.

Бой передвигается на вторую, потом на третью траншею вражеских укреплений. Аня бегает от раненого к раненому, перевязывает, отправляет в тыл. Сегодня она забыла о себе, о пище, о глотке воды. Давно уже взмокла гимнастерка, тяжелые пласты глины налипли к подошвам сапог, руки покрылись пятнами запекшейся крови.

С ободряющим воем проносятся краснозвездные штурмовики «илы». Они бомбят тылы вражеской обороны. Враг уже не огрызается, он спешно отходит. Стрекот автоматов и хлопки гранат отдаляются.

Аня пытается догнать роту, увидеть Шкалябина, но раненых не бросишь. Ей на помощь подоспела со своими помощниками Шура. Она выглядит сегодня тоже необычно. Без того большие глаза на скуластом лице стали еще больше. Яркий румянец залил щеки. Ей идет этот румянец, она стала красивее и… злее.

Шура подходит к Ане. Обе девушки немного смущаются.

— Привыкаешь? — спрашивает Шура.

Аня кивает головой и краснеет.

— Она у нас отчаянная, — говорит Захаров.

Шура улыбается, Аня еще больше краснеет.

— Ну, догоняй свою роту, а здесь мы сами справимся.

Аня благодарно смотрит на Шуру. Ей хочется обнять эту девушку, попросить у нее прощения, но стыд за вчерашнее сковывает язык.

До самого вечера громыхал тяжелый бой. До самого вечера Пашке Воробьеву не удалось поговорить с Аней. Он видел, как девушка носилась под огнем, среди рвущихся снарядов, оказывая раненым первую помощь, видел, как она падала, когда близкий разрыв вздымал рядом с ней султаны земли, чувствовал, как ей должно быть непривычно тяжело, скрежетал зубами, если Аня поднималась не сразу. «Анька, Анька, отчаянная моя», — шептали его губы, и он изо всех сил старался чем-нибудь отличиться. Но случай не подворачивался, судьба была слепа и глуха к его тайным помыслам. «Хоть бы уж ранило, что ли!»

Рота готовилась к очередному броску на железнодорожное полотно, за насыпью которого засели немцы. И тут-то Шкалябин вызвал Пашку к себе. В первую минуту Пашка обрадовался, думая, что командир роты хочет вернуть его и сделать связным.

Шкалябин разговаривал с командиром батальона Савельевым, тучным и веселым капитаном. Черные прямые волосы комбата, как конская грива, развевались от ветра, по его моложавому розовому лицу скатывались струйки пота, оставляя чистые блестящие дорожки. Капитан, указывая на карту, что-то объяснял Шкалябину, когда к ним подошел Воробьев. Здесь же стоял Красильщиков, тот высокий солдат с черными усами, который заступился за Аню.