Анатолий Баяндин - Отчаянная

— Как тяжело! — повторила Аня. — Александра Ивановна… — Она умоляюще посмотрела на Шуру. — Сделай мне морфий! Кубик-два — все равно. Только поскорей. Понимаешь, поскорей!

Шура сделала строгое лицо. Ей не понравилась просьба, но взгляд Ани был так настойчив и упрям, что отказать не решилась.

— Не бойся, мне в госпитале делали, понимаешь…

— Я не боюсь, Аня, — твердо сказала Шура, — но прошу тебя, чтобы это не повторялось.

Когда Аня засучила рукав, Шура залюбовалась ее упругой и белой с матовым оттенком рукой. Она поднесла иглу, но уколоть решилась не сразу. Какая-то смутная тревога охватила ее при виде этой красивой руки… Что с Аней? Почему она попросила морфий?

После укола Аня поднялась и направилась было к двери, но Шура преградила ей дорогу и решительно усадила.

— Мне в роту надо, — сказала Аня.

— Я позвоню, чтобы о тебе не беспокоились. А теперь ложись и отдыхай, места хватит.

Спустя четверть часа Аня попросилась спать, Шура бережно уложила ее на свою постель, укрыла стеганым конвертом и долго сидела рядом.

Всю ночь шел мелкий, нудный дождь. К утру тяжелые тучи расползлись, оставляя за собой лоскутья чистого неба.

Шкалябин завтракал один. После ухода Пашки еще не успел подобрать нового связного. Честно говоря, ему просто не хотелось этим вопросом заниматься. Вещей у него не много, а для связи можно использовать любого солдата. Вещевой мешок он вчера отправил в обоз, при себе оставил планшет, полевую сумку — и все.

Через час начнется. А думы почему-то самые спокойные. Удивительное существо — человек! Как можно привыкнуть к любой опасности!

Вчера звонила Шура Солодко. Сказала, чтобы не беспокоился о ротном санинструкторе. Беспокоился. Тоже скажет. А что, разве нет? Разве он не думал целую ночь о ней? Он боялся даже в мыслях признаться, что эта удивительная Аня давно уже ему нравится. И нравится не только как смелый санинструктор.

Да что он в самом деле! Влюбился, что ли? Какая чепуха! А эти головки зачем? Зачем он тайно, воровски рисовал ее? Вот они, рисунки, здесь, в этом планшете. И ни за что на свете никому не покажет! А если убьют и рисунки окажутся в чужих руках? Тогда как? Засмеют. Скажут: пара — кулик да гагара. Ему уже скоро тридцать, а ей? Ей и девятнадцати нет…

Убьют. Эта мысль раньше как-то не приходила в голову. А почему теперь он думает о смерти? Скажи-ка, братец, честно: боишься умереть? Бояться? Это не то слово! Нет, решительно не то! Вот если сказать: жаль расставаться с жизнью, момент неподходящий — это, пожалуй, правильно. Аня…

Кажется, у Давида есть такая картина, где Жанна д'Арк стоит у допотопной пушчонки среди сраженных патриотов. Есть такая картина. Это точно. Кстати, о картинах. Было бы сейчас мирное время, эх и размахнулся бы он! Написал бы русскую девушку, идущую в бой вместе с солдатами. Короткие волосы, вернее, этакие тяжелые локоны, развевающиеся по ветру, взгляд мужественный… Отсветы начинающейся зари падают на лицо, одежду, автомат, который она держит в одной руке, в другой руке, конечно же, санитарная сумка…

Шкалябин залпом выпил остывший чай, посмотрел на часы. Еще рано. Командиры взводов задачу получили и ждут только сигнала.

В углу Шкалябин заметил щетку и банку сапожной мази. Пашка оставил. Почему все же он ушел? Конечно, он, Шкалябин, не мог ему отказать, сразу же разрешил. Но почему именно сейчас, перед прорывом? И вообще, если приглядеться к Пашке, он стал другим, задумчивым и дьявольски серьезным парнем. Раньше в нем это не замечалось. Балагурил почем зря, был веселым и даже дерзким. Хотя особенной смелостью никогда не отличался. Неужели и он?..

Шкалябин развернул планшет и, глянув на дверь, быстро вытащил один из рисунков, но так, чтобы в любую минуту его можно было задвинуть обратно. Лейтенант придвинул коптилку, рисунок окрасился в матово-желтый цвет. Вот она! Смотрит задумчиво и немного грустно. Из-под пилотки выбиваются завитушки коротких волос, губы спокойны, чуть приоткрыты в полуулыбке. Этот рисунок самый лучший из всех его работ. Штрихи четкие, скупые. Возле глаз девушки густая тень, фон прозрачный, он подчеркивает внутреннее настроение и даже характер девушки. И если когда-нибудь он будет писать задуманную картину, то обязательно использует эти рисунки, а первый — возьмет за образец.

Шкалябин несколько минут смотрел на портрет девушки. «Отчаянная», — улыбнулся он, вздохнул и, захлопнув планшет, быстро встал. Прощай, родная землянка!

Он с силой отдернул плащ-палатку, мглистый ветер ударил в лицо, выхватил язычок пламени в догоравшей плошке — и утро плеснуло в опустевшую землянку первый робкий луч рассвета. Окурки, обрывки газет на столе, где лежали остатки пищи, погасшая плошка с еще дымящейся ниточкой фитиля да теплый воздух, пахнущий жильем, — все, что осталось после тех, кто спал, работал, жил, а может быть, и любил здесь, среди этих земляных стен под непрочным бревенчатым накатом.

Ветер шевельнул обрывки газет и, словно убедившись, что они никому больше не принадлежат, сбросил их со стола и закрутил между двумя топчанами. Щетка и банка сапожной мази сиротливо остались лежать в темном углу.

Несмотря на пренебрежительное отношение к разрывам снарядов, к осиному посвисту пуль, Аня еще смутно представляла, что такое настоящий крупный бой. И вот теперь, стоя в траншее среди солдат, она в первый раз за свои восемнадцать лет слышала предостерегающее и непонятное: «Сейчас начнется». Она знала, что будут стрелять пушки, бить пулеметы, солдаты — кричать «ура». На этом ее фантазия останавливалась. Если, конечно, не забывать, что должны быть раненые и убитые…

Рядом стоял Алехин. Он искоса наблюдал за девушкой, улыбался. Держись, девка!

Аня вспомнила его любимую:

Хороший человек этот Алехин. Спокойный, выдержанный, крепкий. Другие волнуются — это видно по их бледным лицам и нервозности. Алехин — нет. Он сам рассказывал, что воюет с первых дней войны. Побывал на флоте. Корабль потопили немецкие бомбардировщики. Оставшиеся в живых защищали Севастополь. Потом попал на Волжскую флотилию. В Сталинграде ранило — и вот он в пехоте. «Наши дети спросят, не кем воевал, а как воевал», — говорит он.

От флота у Алехина осталась старенькая тельняшка, которая всегда вызывающе выглядывала из-под расстегнутого ворота гимнастерки, да «морская душа» — песня.

Метрах в десяти Аня увидела Шкалябина. Он серьезен и спокоен. Под глазами синие тени — вероятно, не спал всю ночь. О чем он думал в эти предутренние часы? Выбрит, подтянут. Обычная сутулость исчезла. Аня перехватила его взгляд. Он кивнул, улыбнулся ободряюще, Аня благодарна ему за эту улыбку. Он смотрит на часы, считает оставшиеся минуты. Начинает биться сердце, Что это? После морфия? Или боязнь чего-то неизвестного? Скорей бы уж начиналось!