Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью

Моя бедная сестра, которая после двух несчастных помолвок снова нашла себе жениха, с тревогой посмотрела на нас и грустно прошептала:

— Опять мне, горемычной, не придется надеть свадебный венец!

Я подошел к брату ее жениха, который с наслаждением потягивал кофе и крутил усы.

— Николас, чего ты не уезжаешь? Ты забыл, сколько турок отправил на тот свет? Для твоей же пользы говорю — уезжай, уезжай поскорее! Времени для раздумий нет. Вот-вот Пехливан ворвется в город!

— Ну-у, это уж ты чересчур хватил! — ответил презрительно Николас.

Мать сердито вмешалась:

— Ты все другим советуешь, а сам-то что думаешь делать?

— Я, мать, поеду отдыхать в усадьбу, которую вы купили, хочу помолодеть!

Ее глаза наполнились слезами, морщины на измученном лице стали еще глубже. Я пожалел о своей жестокости.

— Раз уже дело так обернулось, мать, я останусь с вами. Турки наверняка осудят тех, кто уедет, как военных преступников и уже никогда не разрешат вернуться…

— Сын мой, ты рассуждаешь, как дитя. Неужели ты думаешь, что партизаны пощадят нас? Уезжай скорее!

— А что я буду делать в Греции с пустым карманом? Нищенствовать?

— Лучше нищенствовать, сынок, чем… Ох, лучше не думать об этом! Не говорить! Господи боже мой! Не оставь нас! Пожалей!

Она тихо заплакала.

— Стаматис у меня из головы не выходит! Где он? Почему до сих пор не вернулся? Может быть, ему удалось с войсками на пароходе уехать? — Она вытерла глаза. Решительно встала. Развязала узел и достала оттуда синий костюм, сшитый в Смирне к моей помолвке с Катиной, который мне так и не пришлось надеть. Встряхнула его, расправила воротник.

— Сними шинель. Переоденься, чтобы не видно было, что ты солдат.

В гражданской одежде я почувствовал себя обновленным.

— Подымайтесь, пойдемте к морю, — сказал я. — Это самое лучшее, что мы можем сделать. Там корабли союзников. Неужели нам не помогут?

Мы расположились на пристани напротив военных кораблей и провели там ночь, дрожа от холода и страха. На рассвете к пристани подплыли английские патрули, собрали всех нас — тысячи женщин, мужчин и детей, погрузили на баржи (их было около шестидесяти), которые стояли в порту, и повезли к своим кораблям.

Это неожиданное счастье показалось нам божьим знамением. Появилась вера, которая прогнала страх и вселила надежду. От души отлегло. Мы стали жалеть оставшихся на суше. Дети принялись играть, гоняться за облезлой кошкой, которая пряталась среди мешков с изюмом и инжиром. Афрула, красивая девушка на Смирны, сирота (у нее осталась в живых только бабушка), первым делом достала зеркало и стала расчесывать свои длинные волнистые волосы.

Быстро мчалось время. Солнце уже садилось, небо окрасилось в розовый цвет. Пароходики из Корделё шли почти пустыми, лопасти их колес будоражили водную гладь. Легкий бриз доносил свежий запах моря. Раньше в такое время набережная оживала. Гуляющая публика, песни, графинчики раки. А теперь люди бегут куда-то, словно их преследуют.

Бакалейщик начал ругать левантинцев:

— Им теперь лафа. Наконец-то им удалось обскакать нас! У меня была клиентура во всех их консульствах, я знаю все их интриги. Еще до того, как греческая армия высадилась в Смирне, они писали своим правительствам и в Париж и просили не допустить греческую оккупацию. Американские миссионеры, французские священники, итальянские шпионы, торговцы, банкиры — все они, как один, против нас!

— Заботятся о своей выгоде. Твоя гибель — моя жизнь. Ты что, не знаешь? — ответил ему какой-то матрос.

Бакалейщик покачал головой:

— Даже турки не ненавидели нас так, как левантинцы!

В разговор вмешалась женщина средних лет, жена булочника, двоюродная сестра матроса.

— На днях, когда уже было известно, что фронт прорван, зашел к нам один глупец, сын месье Джорджио, повесил на перила феску и ушел. Увидел это мой сын Талис, догнал его и избил. Выскочила из дому его мать, католичка, и стала кричать: «Пришел вам конец! Даже духу греческого в Смирне не останется!» И с какой злобной радостью она это выкрикивала! Но что тут в квартале поднялось! Наши женщины схватили кому что под руки попало и накинулись на католичек: «…вашу католическую богоматерь… ваших гипсовых святых…» — ругались они. А те поносили наши иконы: «ваши переводные картинки, ваших бородатых козлов-священников!»

Наступила ночь, и все притихли. Перепуганные люди устраивались на ночлег поближе друг к другу. Одни сразу захрапели, другие долго перешептывались. Мать укрыла меня одеялом; пододеяльник еще хранил запах мыла и чистой воды наших мест. Но сон не приходил. Слева от меня расположились на досках муж с женой и никак не могли угомониться. Им мешали нательные пояса с зашитыми в них алмазами и золотыми лирами.

— Марица, я боюсь, что мы плохо заперли двери дома, — беспокоился муж.

— Ах, Фемистоклис, дорогой, я же сказала тебе, что заперла как следует! Ну что ты все об одном!

— А окно в кухне? Там щель была. Ведь в щель можно руку просунуть…

Все постарались получше запереть дома, чтоб сохранить добро! Справа от меня бабушка Афрулы все искала какую-нибудь кружку, чтобы положить в воду вставную челюсть. А у внучки появились свои заботы — она беседовала с юношей, который устроил себе постель рядом с ней.

— Господи! — молилась на коленях старушка. — Помоги, господи, верни светлые дни нашей Смирне!

Утром нас разбудили лошадиное ржание и цокот копыт. Мы сразу проснулись, вскочили. Турецкая кавалерия гордо проходила по набережной. На баржах все молчали. Даже младенцы не плакали. Лишь один тоненький детский голосок спросил:

— Что турки с нами сделают?

Что с нами сделают? Этот страшный вопрос мучил всех, но никто не произносил его вслух. С балконов домов, занимаемых иностранцами, слышались жидкие рукоплескания и крики: «Яшасын!» [18] «Да здравствует!» (турецк.) Кавалерия прошла, и снова стало тихо. Наша баржа была последней из шестидесяти и оказалась ближе всех к берегу. Мы услышали выкрики глашатая.

— Что он говорит? — зашумели на барже.

— Он говорит, чтобы греки сошли на берег и спокойно отправлялись по домам. Никому ничего плохого не сделают…

— Может быть, победа сделает турок добрее… — с надеждой сказала мать.

— Великие державы приказали, чтобы ни одного христианина не тронули…

— Вот это правильно! Хватит крови! Не возвращаться же к временам янычар!

— Столько наших и союзных кораблей здесь стоит, что же они, для красоты, что ли?

Ко мне подошел Костас, надутый как индюк, и насмешливо спросил:

— Ну, Манолис, что ты теперь думаешь о покупке усадьбы? Кто поступил правильно — я или дядюшка Тодорос, принявший меня за дурака?

Я так обрадовался услышанному от глашатая, что готов был простить брату в тысячу раз большую иронию. Все, кто был на барже, стал как будто одной семьей. Каждый вынимал все, что у него было съестного, — мясо, яйца, консервы — и церемонно угощал соседей. Вдруг в эту общую радость ворвался чей-то крик, к нему присоединилось множество голосов: