Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью

Но у нас не было сил думать обо всем этом. Во рту пересохло. Внутри все горело. Была страшная жара. Три дня мы шли без глотка воды. Проходили мимо рек и речушек, колодцев и источников, но нам не давали даже губы помочить. Тех, кто не выдерживал и падал, убивали.

Один из конвоиров сел на плечи к моему брату, чтобы перебраться через речку, не замочив ног. Он колотил его башмаками по бокам и хохотал:

— Но-о, мерзавец! Но-о!

Я видел, как надулись вены на шее Костаса, лицо его побагровело, глаза помутнели. Он прерывисто дышал. Я знал, каким он был гордым, и со страхом ожидал, что он скинет своего мучителя, перегрызет ему горло, пусть хоть его и убьют потом. Но Костас одурел от жажды и уже ничего не понимал:

— Скажи, я животное? А разве животных оставляют без воды?

— Но-о, но-о! Скотина, неверный! — И конвоир бил его еще пуще. — Животные — создания безобидные, не такие кровожадные, как вы.

— Прошу, дай помочить язык! Ради бога…

Нет, так и не дал! А Костас плакал, как ребенок…

В два часа дня, в самый сильный зной, нам разрешили отдохнуть… у взорванных пороховых складов. Земля и камни были раскалены, как натопленные печи. Мало кто вышел живым из этого ада. Крепкие и сильные мужчины ползали по земле, извивались, как раненые змеи, и отчаянно молили:

— Воды! Воды!

Голоса постепенно затихали, рты оставались открытыми, глаза стекленели… Ужасна смерть от жажды! Я выдержал, не сошел с ума. Оставшихся в живых из нашей колонны и еще пятьсот человек из другой загнали в концентрационный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Снаружи, за проволочной оградой был большой фонтан с тремя водоемами. Там турки поили свою скотину, сами пили и издевались над нами.

Мы следили за ними ненавидящими глазами. Потом — не знаю, как это случилось, — мы без всякой договоренности кинулись все вместе на колючую проволоку, разорвали ее и с криками, с ревом бросились к воде. Началась свалка, каждый хотел быть первым. Все произошло так быстро, что ни один из охранников даже не выстрелил. Они стояли и смотрели, как мы бьем и кусаем друг друга.

Нас повели в Ахметли, но по дороге отобрали триста человек и под стражей отправили в вилайет Айдын, где нужны были пленные для восстановления деревень. Среди них были я и мой друг Панос Сотироглу. Брата моего в последнюю минуту задержал конвоир, его мучитель, и сказал:

— Ты оставайся! Ты сильный мул, ты мне пригодишься.

Мы с Костасом не успели даже попрощаться. Я проводил его взглядом. Он исчез в толпе, которая черным потоком текла по дороге. Их вели в Манису. Там, в ущелье, в первые же дни турки скосили пулеметным огнем сорок тысяч пленных.

Мы вышли на дорогу к Айдыну. Новые конвоиры были более человечны. Ночью нам даже разрешили поспать. Во сне я почувствовал горячее дыхание и чьи-то руки, шарившие по мне. Сердце у меня замерло. Приоткрыв глаза, я увидел бороды, чалмы и желтые зубы. Оборванные и босые крестьяне с головнями и фонарями в руках рассматривали нашу одежду и обувь.

— Раздевайтесь! — скомандовали они по-турецки. Мы притворились, что не понимаем. Никто не шевельнулся. Молча ожидали новых издевательств.

— Снимайте! — опять крикнули они по-турецки.

Увидев, что мы и не думаем подчиняться, они рассвирепели и начали бить нас ногами в лицо, в живот, куда попало. Мы вскочили и в один голос стали звать конвоиров. Но никто из них не показывался. Наверно, они сговорились с крестьянами.

Вскоре пришел какой-то офицер. Увидев нескольких догола раздетых людей, он стал смеяться и звать своих друзей посмотреть на веселое зрелище. Мы стояли словно оледеневшие. Издевательства настолько измучили нас, что мы даже возмущаться были не в силах.

Когда офицер вдоволь насмеялся, я подошел к нему и сказал:

— Подумай, эфенди, как же ваши женщины увидят нас совсем голыми?

Он дважды ударил меня по лицу. Из носа у меня брызнула кровь. Но слова мои он все-таки принял к сведению. Прежде чем уйти, крестьяне бросили нам свою грязную, вшивую одежду.

Начался крутой подъем в гору. Кое-кто не выдерживал и падал замертво. У многих ноги были стерты до ран. Тот, кто не мог идти, падал с пулей в голове. В двух-трех деревнях, которые встретились нам в этих горах, было спокойно. Люди здесь не пострадали во время оккупации и смотрели на нас с безразличием. В какой-то большой деревне, где была сделана остановка, у колодца люди спешили уступить нам место, чтобы мы могли напиться. Какой-то старик принес две корзины винограда и роздал его нам.

— Мы всегда жили с вами дружно, — сказал он. Мы почувствовали себя спокойнее. Может быть, буря миновала?.. Но на повороте дороги, в нескольких сотнях метров от какой-то разрушенной деревни, мы увидели бегущих нам навстречу крестьян с палками, ножами, ломами. Многие из нашей колонны от страха стали кричать по-турецки:

— Да здравствует Кемаль!

— Проклятие Греции!

— Мы примем мусульманство!

Но тех, кто кричал, избивали не меньше, чем тех, кто не раскрывал рта. Когда избиение кончилось, я помог своему соседу перевязать разбитую голову.

— Что пользы от того, что ты кричал «да здравствует», Сотирис?

Я не заметил, что за нами идет конвоир. Почувствовав его руку на своем плече, я подумал: «Кончились мои дни!» Но конвоир улыбнулся, показывая свои ровные зубы.

— Правильные слова говоришь, грек!

Я взглянул на него с подозрением. Глаза ясные, чистые. Ему лет под сорок, волосы с проседью.

— Ты удивляешься? — спросил он и понимающе кивнул головой. — Я тоже воевал. В бою я был как зверь, спроси, тебе скажут, как дрался Хафыз. Теперь я радуюсь победе, но руку на вас не подниму. Я мужчина.

Голос Хафыза еще звучал у меня в ушах, когда появился какай-то мулла и стал бегать вдоль колонны, что-то высматривая. Оказалось, он разыскивал греческого сержанта по имени Стефанис. Он нашел его, схватил за шиворот и вытащил из шеренги. Стефанис, здоровенный детина, стал сопротивляться, пытался даже укусить муллу. Но на него накинулись человек пять и связали, как теленка.

Мулла пошептал что-то на ухо офицеру и ушел. Нам приказали остановиться. Связанный Стефанис свирепо оглядывался вокруг. Он вырывался, пытался разорвать веревки, хрипел. Вернулся мулла. Он держал за руку своего сына, мальчика лет двенадцати. Мулла показал ему на Стефаниса.

— Вот этот гяур обесчестил твою мать! — Он протянул мальчику нож. — Зарежь его!

Руки у мальчика дрожали. Казалось, он вот-вот заплачет и бросит нож. Но он не бросил его.

— Режь его! — нетерпеливо крикнул мулла.

Мальчик поднял нож, неуклюже замахнулся и вонзил нож в шею около уха. Фонтаном хлынула кровь. Мальчик побледнел, задрожал.

— Еще! — послышался страшный приказ отца.

Маленькие руки вдруг окрепли — мальчик принялся колоть быстрее и сильнее. Был виден только мелькающий нож и безумные глаза мальчика. Он задыхался, хрипел.