Эллио Витторини - Люди и нелюди

Так говорил Гракко.

Он увидел, как смотрит на убитого Барка Тартаро, и понял, что Барка Тартаро говорит то же самое. Они сказали одновременно: «А он за что?»

Это рядом с ним лежала мертвая девочка — к нему склонилась ее голова, его лицо было обращено к ней. Гракко узнал это лицо, когда увидел, как смотрит на него Барка Тартаро. Когда-то это было открытое и доброе лицо. «Прощай», — сказал ему Гракко.

«Прощай», — ответил убитый.

И девочка ответила: «Прощай». Все мертвецы ответили: «Прощай». И лица у них у всех были одинаковые.

Они не были больше ни открытыми и добрыми, ни решительными и добрыми, ни резкими и добрыми, ни сосредоточенными и добрыми, в них не было ничего детского или старческого. В них была только строгость и страстность, что так свойственна строгим лицам; в них было прощение и призыв к мести, заключенный в самом прощении.

И тем, кто стоял перед ними, казалось, что уже невозможно отличить одно лицо от другого. Каждый, если только он был человеком, глядел на них как на одну зверски убитую семью. Он мог спросить и о Кориолано и о Фоппе: «А их за что?» Мог не отличить девочку от того, кто пал с оружием в руках. Да и что тут было различать? Кориолано и Фоппа погибли, как гибнут сильные люди.

«Разве нет?» — спросил Гракко у Эн-2.

Ведя велосипед за руль, Эн-2 проходил между двумя рядами мертвецов, между двумя тротуарами, и Гракко издали поймал его взгляд.

«Так мы все об этом думаем», — сказал ему Гракко.

Он не подошел к нему, но на его лице с седыми висками снова появилась возле губ еле заметная морщинка.

Он сказал: «Иначе об этом думать нельзя».

Эн-2, чтобы не терять его из виду, остановился. Он ничего не ответил, но Гракко увидел, что и он — человек миролюбивый и простой, несмотря на застывшее у него на лице отчаяние. И думал он так же, как думали все остальные.

Берта не застала Сельву дома.

Она постучалась, но не получила ответа и вдруг позабыла, зачем пришла сюда. Однако ведь она так сюда спешила! Значит, ей надо было сказать или сделать что-то очень важное! Но что?

С той улицы, где жила Сельва, она направилась к Парку.

В безлюдном Парке не было никого, кроме солнца: белая земля — и солнце, голые деревья — и солнце. Берта прошла через это безлюдье к одной из скамеек. Села на нее и принялась плакать. Неужели именно это ей и надо было сделать?

Она плакала, а вокруг нее был весь Парк — безлюдное пространство в кольце трамвайных рельсов, где-то там далеко, на горизонте, откуда доносились звонки.

Вдруг она услышала, как рядом с ней кто-то спросил:

— Что с тобой, дочка? Она подняла голову.

— Ты плачешь? — спросил человек.

Это был старик. Берта увидела, что он стар и беден, в оборванном платье и драных башмаках, и продолжала плакать без стеснения.

— Можно спросить, — сказал старик, — можно спросить, отчего ты плачешь?

— Не знаю, — ответила Берта.

— Не знаешь, отчего плачешь?

— И сама хотела бы знать, да вот не знаю.

— И ничего у тебя не случилось?

— Ничего.

— И вчера ничего не случилось? И позавчера тоже?

— И позавчера тоже. Старик сел рядом с Бертой.

— Ты, наверно, увидала что-нибудь такое…

— Да, вот это верно.

— Убитых?

— Да, убитых.

— Так ты из-за них плачешь? — сказал старик.

Берта снова подняла голову. Она взглянула на старика и увидела, что у него синие глаза и что эти синие глаза на старческом лице смотрят безмятежно. Есть ли какое-нибудь особое значение в том, что у него синие глаза? Казалось, в этом было какое-то особое значение.

— Не знаю, — ответила Берта.

Но ей пришлось еще раз наклонить голову из-за нового приступа плача.

Старик сказал:

— Не надо плакать о них.

— Не надо? — переспросила Берта.

— Не надо плакать ни о чем из того, что сейчас происходит.

— Не надо плакать? — Не надо, дочка. Даже о крови, которая сейчас проливается.

— И об обидах? И о горе?

— Когда мы плачем, мы принимаем все это. А принимать мы не должны.

— Людей убили, а мы не должны плакать по ним?

— Если мы по ним плачем, мы теряем их. А терять их мы не должны.

— И не должны плакать?

— Конечно, не должны! Что мы сделаем, если будем плакать? Тогда все будет напрасно — и по нашей вине.

Так вот что значит — плакать!

Выходит, это значит — сделать напрасным все, что было? Что еще? Это значит — смыть прочь пролитую кровь? Сделать напрасной самое боль? Вот что это значит?

Так говорил старик, и Берта готова была ему поверить. Может быть, это все и так. Но Берта не могла сдержать слезы, она по-прежнему низко склоняла голову и мочила слезами грудь.

— Не надо, — повторял старик, — не надо.

— Не надо, — вторила ему Берта.

— Видишь ведь, что не надо? Перестань!

— Но я не по ним плачу.

— Не по ним?

— Не их я оплакиваю.

— Не их?

Берта плакала не о мертвых, не об их пролитой крови. Теперь она поняла. Виною тому были они, но не от жалости к ним она плакала, а от жалости к самой себе, может быть, даже от отчаяния. Но перед лицом убитых все это было иначе. Только как?

Она снова сказала старику:

— Нет, я не их оплакиваю.

Она подняла голову, слезы высыхали у нее на щеках, она вновь увидела на лице старика синие глаза. И поглядела в них.

— Но что же мы должны делать? — спросила она.

— Должны учиться, — ответил старик.

— Учиться у мертвых?

— Конечно. У кого же еще учиться, как не у них? Они единственные наставники.

— Чему учиться? — спросила Берта. — Чему они учат?

— Тому, за что они умерли, — ответил старик.

Берта спросила у старика, что он имеет в виду, и старик сказал, что имеет в виду то, ради чего все совершается, ради чего гибнут люди, даже те, которые не сражаются.

— Ради освобождения? — спросила Берта.

Старик весело глядел перед собой, казалось, он ищет, как бы получше ответить.

— Ради освобождения каждого из нас, — ответил он.

— Как так?

— Да, каждого, в его собственной жизни.

— А наша страна? А мир?

— Ну, разумеется, — ответил старик. — Пусть только освободится каждый, тогда придет и большое освобождение — во всем мире.

Он протянул руку к городу, в том направлении, где лежали на тротуарах убитые.

— Ты смотрела на них? — спросил он.

— Смотрела.

— Смотрела им в лицо?

— Я видела их лица.

— Так к кому же они обращаются? К каждому из нас или ко всему миру?

Старик указывал рукой на город, туда, где были их лица. И Берта теперь могла представить их так, чтобы они не заслоняли собою дома и людей, а были среди домов, среди людей, и говорили они теперь с людьми не сверху, а из собственной их души, и объясняли им, что значит — для каждого в отдельности — быть свободным, они, умершие ради того, чтобы каждый был свободен.