Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм

В конце августа в районе была объявлена учебная тревога. Оленич не занимался подготовкой учений, но он все же успел до появления комиссии осмотреть, какие выставлены машины и механизмы, лично проверил, не сидят ли за рулем люди в нетрезвом состоянии. По спискам сделал перекличку, те ли явились на сбор, кому положено и кто получил повестки, — списки у него были, повестки вручал сельсовет. Без согласования с Магаровым вынужден был принять меры, потому что вместо двух бензовозов выставлен один, а из спецмашин не было техлетучки, у водителей автомашин не хватало комплектов запасных частей. С помощью завгара и главного механика заменил двух пьяных водителей, разыскал техлетучку, второй бензовоз. Это он все делал, пока Магаров, Добрыня, главный инженер и Пастушенко сидели в кабинете председателя, обсуждая условия учений, переговариваясь по телефону с военкоматом. И для них совершенно было неожиданным, когда явились трое проверяющих — один офицер из соседнего военкомата, один из области, а третий из отдела гражданской обороны райисполкома. Вместе с местным руководством они пошли на сборный пункт за селом, проверили и поставили оценку «отлично». Магаров и главный инженер сами себе не поверили, что требование военкомата обеспечено полностью.

Магаров неприязненно поглядывал на стоявшего в сторонке Оленича, но ничего не сказал по поводу такого невиданного самоуправства, зато секретарь парткома Добрыня, правда, уже на рассвете, когда объявили отбой, подошел к Андрею:

— Ничего не скажешь! Характер у тебя боевой.

— Скажи об этом Ростовскому.

— Ишь ты! Много хочешь! Не всегда такая инициатива на пользу тебе. Да и на этот раз еще посмотрим, что получится. Ладно, я тебя не пугаю, а защищать буду.

Усталый и расстроенный разговором с Добрыней, Оленич собрался на пляж, чтобы освежиться, отойти от напряжения. Но приехал Роман и предложил прокатиться к Лихим островам.

Купальный сезон был в разгаре, пляж за селом гудел от множества людских голосов: там все двигалось, мельтешило, и Оленич в последние недели все реже выходил днем к морю и все чаще просил Романа отвезти куда-нибудь в укромное местечко возле так называемых Лихих островов, хотя их когда-то называли Лебяжьими.

В это утро Оленич и Роман, оставив мотоцикл на пригорке, под старой маслиной, направились по узким троякам между зыбкими островами к морю. Прошли кустарник, миновали не очень тонкие места. Море шумело уже рядом. Оленичу идти стало трудно, и они свернули в сторону и вышли на сухой берег. Андрей уселся на останки старой, полусгнившей лодки, глядел на море и думал о своей жизни, о судьбе офицерской и инвалидской, о войне и о том, что было с ним и с товарищами по оружию — и старшими, и младшими.

— Слышите, капитан?

Оленич обернулся:

— Что?

— Прислушайтесь!

И Оленич услышал какой-то необычный голос, да сразу и не понять — человеческий или звериный? Вот снова всплеск голоса, как стон — протяжный, безутешный.

— Может, человек тонет? — спросил Роман.

Оленич поднялся. Надо было идти в сторону зыбкой земли, и он сделал лишь два-три шага: костыли глубоко утопали.

— Жаль, что протез не надел, — промолвил он, останавливаясь и вытирая лицо.

Стон, похожий на человеческий, повторился еще несколько раз и начал стихать. Но Андрей и Роман продолжали приближаться к Лихим островам: парень выбирал более твердую почву, Оленич шел, напряженно соображая: ясно одно, что стон был человеческий, возможно, с кем-то произошла беда, но могло быть и что-либо иное…

— Прониха! Она идет сюда. Другой дороги нет. Такая страшная! — прошептал Роман, выглянув из-за кустов.

И невольно они притихли в ожидании Евдокии Сергеевны. Она появилась из-за куста тамариска — в помятой и испачканной одежде, с седыми растрепанными волосами и заплаканными, ничего не видящими глазами. Узловатые пальцы больших рук все время хватали блузу, словно добирались до сердца.

Оленич шагнул ей навстречу, старуха отшатнулась от неожиданности.

— Здравствуйте, Евдокия Сергеевна.

Опустила руки, глаза прояснились, ожили:

— А, это ты, солдат.

— Да вот забрели случайно сюда с Романом. Присели отдохнуть…

— Нашли место, — пробормотала она, опускаясь на траву возле ствола вербы. — Видишь, как получается: тебя не пустила на квартиру, а теперь вот самой бы найти местечко в твоей душе.

— И я собирался к вам зайти. Хотел после выходного, да вот случай: встретились здесь.

— Думала, что гневаешься на меня.

— За что?

— А тогда, когда вы от конторы все пошли к памятнику, а я прошла мимо и не поклонилась святому месту.

— Так оно и должно быть. Вы единственная знаете, что среди имен героев есть имя предателя.

— Ишь ты какой! А откуда тебе знать, кто там святой, кто грешный? Не всевышний, не провидец, — насупилась было старая женщина, но все же успокоилась, и уже ее лицо посветлело и ожило. — Что ты можешь знать обо мне?

— Признаться, очень мало. И вы извините меня, что до сих пор не побывал у вас, не поинтересовался, как живете, какие обиды носите в душе? Да и выяснить кое-что нужно… И рассказать кое о чем.

Пронова уже доверчиво смотрела на Оленича:

— Откуда ты взялся? Что ищешь? У меня такое чувство, вроде ты и меня хочешь обыскать и ощупать всю: чего я затаила в себе?

Андрей мягко улыбнулся, как может взрослый сын улыбнуться матери, когда она его хвалит, объяснил:

— Вы правильно сказали, Евдокия Сергеевна, — я солдат. И это самое главное. Тут и ответ на ваш вопрос. Я солдат и не могу мириться с несправедливостью. И еще знаю, что я нужен таким, как вы, — обиженным, неутешным, забытым.

— Разбередил ты мою душу… Пришла я сюда оплакать свою долю, оплакать мужа своего — Ивана Пронова, погибшего на этом месте… Люди идут на площади, а мне выпало плакать, как сове, на болотах. Вот она, правда, солдат.

— Это не вся правда, Евдокия Сергеевна. Правда будет тогда, когда имя Пронова появится на обелиске, а имя Крыжа исчезнет. Исчезнет навсегда, на веки вечные!

Пронова удивленно смотрела на Оленича, даже побледнела от неожиданности: она не предполагала, что он что-нибудь знает о ее брате.

— Ты намекаешь, чтобы я о нем рассказала? — покосилась она на Романа.

— О Феногене? — переспросил Андрей. — Нет, о Крыже я все знаю. В тысячу раз больше, чем вы знаете о нем. А вот мало мне известно про Ивана Пронова.

Некоторое время она молчала, часто вытирая платком лицо и особенно тщательно глаза, наконец ей удалось справиться со своими горькими воспоминаниями и со своими печальными переживаниями:

— Чувствую, что станет мне, наконец, легче на душе, если хоть раз за много лет скажу все до конца, ничего не утаивая и ничего не боясь… Ты не станешь меня подозревать в измене и предательстве. Так ведь? Признаюсь тебе, думала, что моя тайна и моя правда уйдут вместе со мной в могилу. Но если бы правда касалась только меня, если бы бесчестье упало лишь на меня, я не стала бы ненавидеть весь мир, но позор мог очернить моего мужа — красного командира, большевика! Я жизнь не задумываясь отдала бы, лишь бы память о нем была чистой и справедливой…