Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

В забитые от грохота, как тампонами, уши больно хлестнуло буханье близких сорокапяток, незамеченных раньше: в бой включилась батарея, оставленная танками поблизости от бронебойщиков. В плотных рядах преследователей выпрыгнул, как джинн из бутылки, рыжий столб. Гулкий удар прокатился по степи, на мгновение покрыв пушечную стрельбу. Тяжелый, жирный дым падал вниз, чернильно растекаясь по снегу. Кочергину показалось, что немецкие танки замедлили ход. Со стороны песчаной балки зашуршали снаряды. Вокруг батареи ПТО брызнули разрывы, осколки взвизгнули над головой. Но сорокапятки барабанили по-прежнему. Заставляя гитлеровцев подставлять борта под их огонь, Вулых и Зенкевич изменили курс, их танки пошли восточнее.

И без того взмокший Кочергин покрылся обильной испариной. Теперь ему не успеть! Вскочив, лейтенант бросился наперерез машинам и тут же полетел головой вперед: кругом трещал ливень малиновых трасс. «Мессершмитты»!.. Они зашли сзади. Пара самолетов, обдав металлическим звоном, мелькнула низко над головой и где-то над Аксаем, блеснув плоскостями, неслышно разворачивалась назад. Тридцатьчетверки шли мимо, в какой-нибудь полусотне метров!

«Нет, Вулыха уже не догнать, — лихорадочно работала мысль, — вот Зенкевич здорово отстает — есть надежда успеть! Нет, поздно, «мессеры» опять заходят на цель!»

И все же, предпочитая гибель возможному плену, лейтенант вскочил и что есть силы, спотыкаясь, побежал вперед, рассчитывая опередить деловито вращавшую катки машину Зенкевича. Сквозь запорошенные снегом грязные стекла очков он уже различал белые цифры на башне танка.

Зайдя еще раз, «мессершмитты» исчезли. Но Кочергина уже заметили с земли: командир ближайшего немецкого танка обдал его сверкнувшей алым накалом пулеметной трассой. «Тиу-тиу-вз-з-знь-ж», — распороли воздух пули, взрыли снег, зацокали под ногами. А Кочергин бежал. Воздух, казавшийся раскаленным, распирал грудь. Чудовищными толчками колотилось огромное, тяжелое сердце. Вдохнуть лейтенант уже не мог и по инерции, не чувствуя ватных ног, опережал да опережал тридцатьчетверку Зенкевича. Вот она, рядом, совсем близко, кажется, нужно только протянуть руку.

У каждого человека, наверное, бывает та единственная, никогда не повторяющаяся в жизнь секунда, которая все решает на будущее. И как бы почувствовав ни с чем не сравнимую значимость этой, определяющей его, Кочергина, жизнь секунды, тридцатьчетверка остановилась. Подумалось, что начался бред: в глазах все плыло и качалось, но танк ведь остановился!.. Зенкевичу просто был нужен точный выстрел. Опершись на ось катка, лейтенант дотянулся до масляного бака, встал коленом на гусеницу, замер, переступив на нее другой ногой, и, качнувшись вперед, в беспамятстве перевалился через бак, рухнул на горячий радиатор… Тут же небо над ним, пересеченное пушечным стволом, гулко треснуло; за длинным оранжевым жалом дульного пламени бесчисленным многоцветием алмазных граней вспыхнул снежный вихрь, и, как показалось Кочергину, сразу же, необыкновенно близко коротко грохнуло. Растекаясь, зачернела дымная клякса, обволакивавшая приземистый силуэт не то танка, не то самоходной пушки. Дыхание заклинила удушливая гарь бездымного пороха, в глазах потемнело, черепную коробку распирал надрывный звон. Казалось, прищуренный на «восьмую» для выстрела в упор смотрел немигающий зрачок пушечного дула в черной глубине дульного тормоза. Зажмурившись до боли в глазах, лейтенант втянул голову в плечи и, полубессознательно не отпустив шейку приклада, рывком перевалился на бок, упершись ногами в башню. Она тут же потянула их куда-то в сторону, прижав спиной к масляному баку. Зенкевич искал другую цель, эта его больше не интересовала.

Чуть качающаяся, неплотно закрытая крышка люка внезапно распахнулась, и из него показался длинный ствол пистолета. Кочергин похолодел, но следом мелькнуло и тут же исчезло мальчишеское Сашино лицо, чумазое, на котором отчетливо белели «очки» в черном обводе от резинового наглазника прицела. Махина «восьмой» металась из стороны в сторону, вздымая снежные буруны. Тело Кочергина тряс учащающийся ритм мощных толчков ее сердца, обдававшего жаром. Ствол пушки совсем ушел в сторону от немца, затянутого дымом, когда из него показался и стал быстро выдвигаться вперед еще один танк, издали похожий на переваливавшуюся черепаху. Его пушка, укорачиваясь, уже показала знакомый черный зрачок дула. Но Зенкевича трудно было застать врасплох. Тут же, опережая, оглушительно ударила пушка, ее ствол, вытягиваясь из маски, встал на место. Разрыва снаряда Кочергин не услышал. Наверное, он прозвучал одновременно с выстрелом.

Немца, который только что им угрожал, не было. На его месте, вспучиваясь огненными шарами, перевитыми змеящимися траурными лентами, бушевал гигантский костер. Танк убыстрял и убыстрял ход. Снежная пыль, хлеставшая в лицо, быстро вернула оглушенному Кочергину острое ощущение происходящего. Щурясь, он озирался, пытаясь все себе представить. Черные крабы немецких машин далеко отстали, теряясь из виду. Вспышки пушечных выстрелов, прорезавшие яркие облачка взвихренного снега, сверкали все реже. Снаряды проходили где-то близко от танка, но Кочергин уже не ощущал при этом упругих ударов воздуха. Механик-водитель то и дело круто менял курс, и лейтенант, перехватывая автомат то одной, то другой рукой, безотчетно улыбаясь, скользил по теплой броне от бака к баку. Быстро возвращались силы, легкие распирала упругая струя, обтекавшая башню, ноздри щекотал запах свежего снега.

Развернув башню вперед, Зенкевич поднял крышку люка:

— Помначштаба! Все-таки вы! — сверкнув белозубой улыбкой на черном, как у негра, лице, приложил он руку к шлемофону. — В запарке сразу не разобрал. Вижу только, свой кто-то. Люгер [12] Так на немецкий лад Зенкевич называл парабеллум. убрал. Потом стукнуло — вроде б помначштаба. Под пулемет могли попасть! В машину влезайте! — крикнул он громче, заметив, что Кочергин плохо слышит. — На броню огневиков вот берем! — и махнул рукой вперед.

За поднятой крышкой люка уже близко причудливо топорщились на сверкающем снежном фоне лепестки щитов сорокапяток, крошечных по соседству с грузными массами тридцатьчетверок. Опередившие «восьмую» танки уже цепляли пушки, и на ее долю осталась одна — последняя. Расчет сдвинул станину и спешно разворачивал пушку. Спустившись в чуть синевшую поперечной тенью лощину, в которой занимала позицию противотанковая батарея, «восьмая» встала. Кочергин про себя отметил плохую работу немецких танкистов, обстреливавших батарею. Поблизости воронок не было. Батарейцы сноровисто накинули кольцо прицепа на средний крюк. На станину вскочил сержант в короткой комсоставской шинели и каске, из-под которой топорщились отросшие усы. Балансируя на станине, он радостно, как старого знакомого, приветствовал Кочергина. Щетина на подобравшихся в улыбке щеках отливала на солнце медью. Припоминая, где он встречал этого заросшего артиллериста, лейтенант, невольно растянув губы в улыбке, подал ему руку. Сержант, благодарно закивав, поднялся на танк. Следом, толкая перед собой ящики с унипатронами к пушке, вскарабкались двое молодых парней с возбужденными лицами. Они, видно, до последнего момента не вполне были уверены, что вот так просто снова окажутся на броне, чтобы вернуться с танкистами, и теперь со свойственной молодости непосредственностью радовались, что не остались в огромной степи один на один с немецкими танками, которым числа нет. Ну хоть на этот раз!