Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

Яростно растерев переносицу, он прильнул к наглазнику. Перекрестье ниточек пересекало самую гущу заторившихся машин, и, слыша щелчок затвора, Кочергин поспешно нажал спуск. Сорокапятка отрывисто тявкнула, дернулась, его голова отлетела назад, но, слыша новый щелчок затвора, он жадно вдавился лицом в наглазник: в дымном небе подслеповато гас и снова взрывно вспыхивал кратером пожара зрачок yxодящего солнца, зажигая багрянцем смоляные космы дыма, тянущиеся ввысь от Верхне-Кумского. Зло крутнув маховик, Кочергин вдруг увидел в перекрестье кругляк командирской башенки, лежащей как огромная банка от гуталина на башне ближнего танка. Он спускался в балку. Стараясь удержать кругляк в центре перекрестья, Кочергин нажал спуск: куда ушел трассер, он не уловил, но танк быстро разрастался в прицеле. В глаза вдруг блеснуло, и одновременно справа трескуче ударил взрыв; за бровкой в желтом тротильном облаке вверх полетели комья и земляное крошево. В прицел Кочергин хорошо видел, как, лавируя, танк приближался. Он задирал ствол пушки и поводил из стороны в сторону дульным тормозом. Дождавшись щелчка затвора, Кочергин снова нажал спуск и снова промазал. Нервничая, он резко крутил маховички наводки, отчего цель, дергаясь, все время исчезала из кружка прицела, и вдруг левее он заметил другой танк, спускавшийся в балку.

Тяжкий грохот и лязг перекрыли все другие звуки, сковав чувства и мечущиеся мысли Кочергина, вдруг ощутившего частую и мелкую дрожь земли под коленями; щелчок затвора вызывал у него почти рефлекторное нажатие спуска, сорокапятка отвечала коротким ударом выстрела; вдруг в прицеле ослепительно сверкнула молния, за щитом оглушительно грохнуло, и слух резанул скрежещущий визг осколков; дробно зазвенел и барабанно загудел щит; жарким, угарным смрадом перехватило дыхание, свет померк, земля сыпалась за воротник, скрипела на зубах. Ощущая щелчки затвора, Кочергин нажимал и нажимал спуск. Сорокапятка тявкала часто, зло, отрывисто. Видя сквозь перекрестье, прямо в глаза в упор, белое сверкание пулеметного пламени, он невольно втянул голову в плечи от пронзительного визга рикошетирующих пуль и дробного гудения щита, когда, мгновенно толкнув колени, замерла трепетная земля и уже где-то дальше послышался нарастающий грохот и лязг. Ближайший танк застыл, уронив ствол на угловатую грудь. Перебегая, из-под башни вырывались мелкие синевато-желтые язычки. Лязгнув, отскочили половинки круглой крышки люка командирской башенки, и из него вынырнула черная голова. Щелкнул затвор, и Кочергин нажал спуск; из башни с шипящим ревом ударил столб пламени, в утробе танка громко икотно бухнуло, и он, дернувшись, окутался вязким, как деготь, дымом. Неистовый азарт и ярость скрутили Кочергина, кровь ударила в лицо, прикосновение наглазника вызывало острую боль, но, не замечая ее, он, закусив пересохшие, растрескавшиеся губы, крутил и крутил маховики, ловя в перекрестье второй танк, когда где-то далеко услышал больно отозвавшийся в ушах крик Зенкевича:

— Помначштаба! Бронебойный один! Остались только осколочные!

Щелкнул затвор. Зенкевич оказывается кричал ему в ухо. Из дымного клокотанья вырвалась угловатая башня, как гигантский маятник, вертикально, перед ней качалась разинутая пасть дульного тормоза, рвалось в белом кипении пламя пулеметов, сверкание траков сливалось в две зеркально блестящие полосы, прогибаясь, трещала, судорожно вздрагивала и гудела земля.

— В танк! Оба в танк, так вашу! Он вылезает наверх! — надрывался Кочергин, чувствуя, как на шее веревками вздулись вены. — Бейте в упор! Иначе он вас! — И нажал спуск.

Пушка, подскочив, сбила его с коленей, в нос ударила вонючая пороховая гарь, у самых глаз, шипя в снегу, парила гильза. Совсем над ним громоподобно ревел танк, а Кочергин, скользя руками в снегу, пытался и не мог дотянуться до противотанковой гранаты. Горячий пот ядовито ел глаза, заливал тело. Он остервенело рванул ворот, грудь обдал морозный воздух и, наконец дотянувшись до гранаты, судорожно сжал скользкую рукоятку. Каждая деталь как шип впивалась в мозг, в него также пронзительно и неизгладимо впечатывались, другие, все новые мельчайшие подробности и детали, и мысль, опережая впечатление, властно требовала немедленного действия. Самым непостижимым было одновременное чувство условности, какой-то нереальности происходившего, относительности его, Кочергина, связи с жизнью, которая была нерушима, незыблема, как само вечное бытие, отраженное в сознании. И хотя Кочергина слепило и жгло пламя, в грохоте катившееся на него, и гибель, очевидно, была неотвратима, сквозила нелепая мысль, что вот он с мучительным усилием наконец размежит слипшиеся веки и очнется в душной теплыни автобуса, чтобы просто перевернуться на другой бок. И действительно, как в кошмарном сне, его тело приковала земля, и, неуправляемое, оно было размыто-рыхлым. Тогда во всей испепеляющей ярости отчаяния он сделал последнее нечеловеческое усилие над собой, дернул планку и, распрямляя сжатое в комок тело, в мучительно бесконечном рывке, толкнул вперед тяжелую гранату, целясь в стремительное сверкание траков; жесткий колючий снег обжег щеки и лоб, забил глаза и тут же, прямо у головы, как обух по темени, грохнул взрыв, оборвав все. Уверенный, что оторвал планку, Кочергин не знал, что это ему только показалось. Брошенная граната не взорвалась, и громада Т-4, повиснув над сорокапяткой, обрушилась на нее. В этот миг командир немецкого танка вдруг увидел в упор, прямо перед собой обгоревший, черный и мертвый русский танк с высоко задранной пушкой. Это было последнее, что он видел. Брошенное в адский пламень, его тело мгновенно распалось на мириады атомов первозданной материи…

Сквозь колокольный звон и гул в гигантской, тяжело набухшей голове, усиливаясь, пробивался вой гудевшего пламени. Он смазал вспыхивающие звуки отдаленного боя, затихавшие в нависшей над стылой степью ночной тени. Нестерпимо палило и жгло пламя, и, полубессознательно отползая в лужах растаявшего снега, Кочергин видел, как высоко кружились и рассеивались в померкшем воздухе багрово-черные хлопья. Остро пахло горелой краской, резиной, маслом. И он с наслаждением, жадно вдыхал этот запах…

Ординарец Диасамидзе свалил землю со сколоченного из досок стола и не без плохо скрываемой гордости поставил на него припасенную банку тушенки, положив сверху осьмушку черствого ржаного хлеба. Быков вытащил из-за голенища сапога ложку и протер ее пальцами, но, посмотрев на Судоргина и Диасамидзе, первым ковырнуть мерзлое мясо не решился. У Диасамидзе из-за неразумного, как он считал, упорства медиков, настаивавших на его эвакуации, и последовавшей в результате перепалки, горела и кружилась голова, и он, пристраивая на стол забинтованную руку, медлил, с неприязнью смотря на еду. В этот момент, отвернув плащ-палатку, шторившую входной проем, в КП ступил представитель штаба корпуса, сопровождаемый автоматчиком. Манерно выгнув пальцы, офицер приложил руку к шапке и, рывком опустив вниз, по всей форме доложил, что товарища подполковника ожидает генерал и что к нему одновременно поедут командиры частей, наиболее отличившиеся в происходящих боях. «Виллисы»