Кюлюмов Костандин - Парень и горы

– Итак, я спрашивал… Где они, какие силы участвуют в блокаде?

Полицейский молчал. Похоже, он медленно возвращался к действительности из тех дней, которые привели его к этой встрече… Застыли под солнцем одинаковые светлосерые воротники шинелей, лак сапог, сияние кортиков. «Господа, смирно! Для встречи господина министра…» И в снежной пелене зимнего дня медленно гаснет марш…

Антон еще раз повторил вопрос. Полицейскому наверняка хотелось сказать: «А если и отвечу, какая мне от этого польза - все равно погибать». Но он не решился. Знал, что ему нет и не может быть прощения, что прощение дается только за заслуги, да и тогда оно сомнительно. И его охватило бешенство: по сути дела, подчиненные его бросили, не попытались даже запустить одну-две ракеты, чтобы сориентироваться в этих незнакомых горах, когда спускались в долину. И он оказался один, усталый и растерянный, переждал дождь в каком-то шалаше, а когда проснулся, вокруг уже никого не было…

– Я командовал самостоятельной группой. Приказано было прочесать участок между тремя дорогами, ведущими в город, и к вечеру вернуться. Засады есть, но они, насколько мне известно, далеко. - Полицейский с надеждой смотрел на парня. И вдруг простонал, словно его осенило: - Но вы… Вам еще нет и двадцати! - И это уважительное «вы» ему представлялось спасительной соломинкой.

– Хватит болтать! - обиделся Антон, добавив с нескрываемой гордостью: - Мы, ремсисты, все такие…

Они вышли на гребень.

Гребень делил гору на две части: слева была пропасть, справа покатый склон спускался к старому сосновому бору, спокойному, темному и таинственному, с лабиринтами-оврагами и еле заметными тропинками, ведущими неизвестно куда. Они стояли, выпрямившись во весь рост, а под ними расстилался целый мир. Полицейский ждал развязки. Антон прикидывал, стоит ли стрелять здесь, на вершине горы, которая отделяет свой мир от чужого - обреченного, но все еще сильного.

Полицейский больше не думал ни о побеге, ни о пощаде. Он понял, что свой боевой опыт этот парень, почти его ровесник, приобретал не за школьной партой, не в тренажерном зале Дирекции полиции, а здесь, в горах, в борьбе с реальным противником.

– Стреляй… - снова перешел он на «ты», и в этом прозвучал и страх, и попытка доказать свою твердость. - Отсюда выстрел не услышат ни наши, ни ваши. Но тебе это даром не пройдет.

– Вашим тоже. Но сегодня подсудимый - ты.

– Кто творит зло, тот зло и получит.

Высоко над Родопами поднималось солнце, яркое и теплое после ночного дождя, в ореоле искрящегося марева.

– Видишь, солнце встает, а тебе умирать. И даже нечем утешиться, потому что твой мир обречен, а ты этого не понимаешь.

Пристав вздрогнул. С языка чуть не сорвалось: «Во имя его величества…», но он вдруг до боли ясно осознал всю нелепость, пустоту и бессмысленность этой казенной фразы. В голове пронеслось: «Во имя бога…», но ему никак не удавалось вызвать в душе образ всевышнего.

А что говорил в своих проповедях майор полицейской школы? «Никакой пощады… Кровь изменников родины - это жертва на алтарь отечества… Каждый убитый коммунист умножает блеск короны его величества…» Приставу казалось, он увязает в трясине и то, что он переживает сейчас и что ему довелось пережить до того, как попасть на мушку партизанского пистолета, - вот это и есть правда, а не парадное многословие господ из полицейской школы. Быть может, впервые он ощутил вкус разочарованности, безверия, обманутых надежд и рухнувших планов. Реальность жизни никак не совпадала с тем, что внушали ему в полицейском управлении.

– Делать нечего, - сказал Антон. - Ты стал соучастником тех, кому нет места под солнцем.

Пристав не возражал, это было бессмысленно.

– Ясно! Со мной все кончено… Но ты… и вся ваша жизнь в горах - это тоже безумие… и самоубийство! Какая польза…

Антон прикусил губы. Где он уже слышал эти слова? Кто говорил, что их борьба - это самоубийство? Что нет пользы… Да, бай Михал.

…Их было шестеро, и собрались они в доме Анешти. Расположились на голых скамьях, а за окном лежала тяжелая, дождливая ночь. Бай Михал выкроил наконец время встретиться с партизанами. У секретаря околийского комитета долго не возникало желания «возиться с этими сумасбродами, которые жертвуют собой, обрекают себя на самоубийство, и все попусту»…

Пристав высказался и теперь молчал. Пот градом катился по его лицу. Антон стрельнул глазами.

– Партизанская борьба, говоришь, это безумие и самоубийство? Нет, господин полицейский пристав! Строить новый дом - это не самоубийство, а жизнь. Мы сейчас делаем кирпичи, тешем камни, строгаем опоры, копаем фундамент, потому что завтра нам предстоит возводить новое здание… - И пока говорил это, подумал, что, может быть, лучше отвести этого урода прямо в отряд - пусть с ним там поговорят, попробуют его переубедить.

А полицейскому было абсолютно безразлично, о каком здании толкует парень, промедление казалось ему страшнее самой смерти.

– И за что… ведь я ни разу не выстрелил по вашим… Вообще я…

– Но ты сознательно отравил свое сердце ненавистью. Ты, к примеру, изучил триста способов добывать показания на допросах. Ты умеешь вырывать ногти, жечь ступни, вешать людей. Неужели тебе дорога жизнь палача, жизнь убийцы? Лишний ты на этой земле, хотя и не успел замарать руки чужой кровью!

Полицейский молчал. Издалека вилась его дорожка в полицию. Впрочем, она могла бы привести его и к этому парню, партизану. Его, сына мелкого чиновника, погибшего при взрыве церкви Святая Неделя, и внука человека, который ненавидел как большевиков, так и болгарское правительство, но боготворил царя. Но его потянуло в другую сторону…

– Стреляй! - закричал полицейский.

Антон не ответил. Он молча глядел на горы. Хотя в этот момент он еще не принял твердого решения, но он отчетливо видел, что произойдет через минуту, когда парабеллум вздрогнет в его руке, из дула вырвется крохотное пламя, а перед лицом закружится тоненькая струйка дыма. Этот человек либо сделает шаг вперед, либо отпрянет назад, словно от кулачного удара, колени его начнут подгибаться, и он медленно поднимет руку, пытаясь закрыть рану.

«Убивай! Чего медлишь? Я приказываю тебе убивать безо всяких колебаний, убивать сто или сто тысяч раз, чем больше, тем лучше!» - звучал в нем чей-то голос. Антон медленно отступил от гребня горы, мысленно возвращаясь к событиям, которые происходили сутки назад, когда он вошел в просторную комнату с мигающей лампочкой, где собралась группа молодежи, которую оповестил младший брат Страхила. Эти молодые люди жаждали увидеться с партизанами. Они добивались этой встречи почти два месяца, и вот командир сказал: «К ремсистам пойдешь с Любой и Бойко. В городе с ними не появляйся - пойдешь сам, ты знаешь моего брата. Что дальше, Димо скажет. Он будет у Владо. А от тебя я хочу одного - возвращайся целым и невредимым»…