Юлиан Шульмейстер - Служители ада

Понимает доктор состояние своей пациентки, улыбается ласково:

— Отвернитесь, Краммер, начинаю осмотр… Голубушка, все прекрасно, отходят воды. Только не вздумайте кричать, иначе всем гибель. Думайте о ребенке, только о том, что должны дать ему жизнь.

— Я буду думать о ребенке! — чуть слышно прошептала Рахиль, благодарно блестят черные большие глаза.

— Краммер, закрывайте нас и приступайте к обязанностям!

Закрыл Краммер на ключ покойницкую, поражен мужеством доктора. Одно дело слышать о благородстве о мужестве, другое — видеть это, совсем иное — самому быть мужественным. Доктор, наверное, не думает о мужестве, а поступает так, как велит совесть. Конечно, и доктору Гаркави страшно, но главное не страх — исполнение долга.

Размышляя о бесстрашии Гаркави, забыл Фалек о своем страхе, заходит в палаты и снова шагает к покойницкой. Не заметил, как прошло время, и в дверной щели показался уголок белой бумажки.

Рахиль, к счастью, родила не сына, а дочь. Теперь они — Этель и Марьям Лихтенштейн. Бывшую Этель Лихтенштейн похоронили на кладбище как Рахиль Певзнер. Хаим горько рыдал на могиле. Не притворялся, покойница своей смертью спасла жизнь его жене и ребенку. После родов трупы вынесли в коридор, на двери покойницкой Фалек повесил табличку: «Дезинфекция». Через двое суток Этель Лихтенштейн и ребенка, как выздоравливающих, поместили в общей палате. Слава богу, не заболели, пора забирать, на каждое больничное место огромная очередь. Есть куда забирать, на Резничной нашел подходящий обмен.

Производятся обмены по оценкам удобств, непонятным вне гетто. Сравниваются не комнаты, а количество живущих в комнате людей, наличие спальных мест: «плацкартных» — на кроватях, диванах и нарах и «бесплацкартных» — на полу. Берутся в расчет отопительные приборы, очаги для приготовления пищи и прочие службы. Кухня не в счет, она тоже жилье.

Хаим Певзнер нашел почти равноценную площадь, но в одноэтажном домике с дворовым туалетом. Ничего не поделаешь, за жизнь Рахиль и Марьям — вполне терпимая плата.

Завтра — переезд, сегодня вечером Хаим Певзнер производит последний обзор внутренних и международных событий. Начал не с «Газеты львовской» и не «Львивскнх вистей» — с газеты юденрата «Mittelungen des Judenraten in Lemberg für judische Geminde» — «Известия лембергского юденрата для еврейской общины».

— Это же надо совсем потерять совесть, чтобы такое писать! Только послушайте, — обращается к сидящим за столом Фире и Фалеку. — Оказывается, «новая Европа» — это как раз то самое, что нужно евреям, без чего они просто не могут жить. Не будь Гитлера, мы бы совсем пропали. И как вы думаете, почему? Мы не любим трудиться! Это я не люблю трудиться, — показывает Хаим свои натруженные мозолистые руки. — И плотник Бергер, Фирин покойный муж, тоже не любил трудиться. Мы жили на проценты, на паях с Ротшильдом содержали банк! Поэтому разжирели, зажрались, это же счастье, что пришли фашисты и начали приучать нас к труду.

— Чего расшумелся, кто мог написать такую чепуху? — не поймет Фалек, зачем Хаим затеял представление. Может, хочет скрасить горечь прощания, немного разрядить обстановку.

— Кто может писать такую чепуху? — Хаим не шутит, лицо покраснело от гнева. — Это пишет наш юденрат и его замечательная еврейская газета. — Хаим водит указательным пальцем по строчкам: «Надо признать, что до войны мы не любили физический труд, ныне на еврейской улице произошел мощный перелом, хотя при тяжелых обстоятельствах, но радостный. Второе полугодие 1941 года было для еврейства, живущего в губернаторстве, переполнено трудом. Распоряжение об общеобязательном труде ускорило процесс преобразования еврейства. Произошла в нас революция, бескровная, тихая и спокойная…». Поняли?! Ограбили, каждый день убивают, держат в клетках, как диких зверей, запретили рожать, и все это называется «радостным переломом»! Мне бы этих писак — задушил бы своими руками, пусть потом меня рвут на куски.

— О новой контрибуции слышали? — вздыхает Фира.

— Какая еще контрибуция? — ворчит Хаим. — Если требуются наши болячки или наши беды, отдам с удовольствием.

— Утром заходила подружка Хана (у них на Локетке уже была контрибуция), предупредила, чтобы готовились.

— Вот какую им дам контрибуцию! — складывает Хаим свои огрубевшие пальцы в здоровенную дулю.

— Контрибуцию придется платить! — грустно говорит Фира. — Тех, кто не платит, обыскивают, обирают, отправляют на работы, а это страшнее смерти.

— Отправляют в Яновский лагерь, — Фалек тоже слышал о том, как берут контрибуцию. — Оттуда не возвратился ни один человек.

— Плевать я хотел! — спокойно говорит Хаим. — Хуже, чем здесь, быть не может.

— Хаим, одумайся! — ужасается Фира. — У тебя же трое детей, младшенькой еще нет трех недель. Зачем же рожала Рахиль, зачем же столько людей рисковали жизнью? Чтобы ты взял малютку Марьям и своими руками убил?

Обмякли руки у Хаима, смотрит на Фиру, будто впервые увидел:

— Ты права, я должен добывать кусок хлеба и славить наш юденрат за «радостный перелом»! — бьет себя Хаим кулаком по лбу. — Радостный перелом!

Распахнулась дверь — в комнату вошли двое в штатском и один в форме полиции еврейской службы порядка.

Один из штатских, возрастом и, очевидно, чином постарше, представился:

— Старший инспектор отдела конфискации юденрата Рувим Бренман! — И кивнул головой в сторону молодого, румянощекого: — Инспектор Соломон Шпрехер. А это функционер службы порядка пан Цукерман. — Усмехнулся и добавил многозначительно: — Между прочим, он — не сладкий, [37] Цукерман — сладкий человек. а совсем наоборот, в общем, человек долга.

— Магистр права Краммер, — представляется Фалек своим довоенным званием. — Чем обязан?

Бренман садится на единственный стул с полумягким сиденьем, на кровати расселись Шпрехер и Цукерман.

— Вы тоже служите в юденрате? — вежливо выясняет Бренман у Краммера.

— Санитар еврейской больницы! — представляется Краммер своей нынешней должностью.

— Тогда при чем здесь «магистр права» и зачем вы мне морочите голову? — совсем иным топом, с надлежащей строгостью, одернул Бренман Краммера и достал из портфеля небольшие картонные карточки. Выбрал нужную, громко читает: — Вдова Фира Бергер и трое сыновей. Это кто, например?

— Это я! — робко говорит Фира и указывает на своих сыновей, глазеющих с кровати на незнакомцев.

— Очень хорошо! — воскликнул Бренман и снова читает: — Вдовец Хаим Певзнер и двое дочерей. Это кто, например?

— Я Певзнер! — не глядит на чиновников Хаим.

— Допустим! — Бренман подозрительно осмотрел Хаима и снова читает. — Фалек Краммер! Это, если я правильно понял, вы? — Не дождавшись ответа, переходит Бренман к существу дела: — Итак, уважаемые, вы должны внести свою долю в контрибуцию, наложенную на еврейских жителей города.