Юлиан Шульмейстер - Расплата

Новый роман современного автора, написанный на основе архивных материалов, изобличает преступления гитлеровцев и их пособников — изменников Родины, совершивших массовые убийства советских людей в Яновском концлагере во Львове в годы Великой Отечественной войны.

Разглядывая сидящего впереди делегата, инженер Эдмунд Кон все больше волнуется. Небольшое костистое лицо с кнопочным носом и длинными тонкими губами как-то не соответствует розовой лысине, обрамленной венчиком поседевших волос, и благообразным усам. Почему мысли рвутся в прошлое? Не в довоенное, а в оккупированный фашистами Львов, в Яновский лагерь. Может, вместе сидели?.. Среди немногих выживших этого не припоминает. Может, из народогвардейских соратников тещи? Не помнит… Да ладно, не надо об этом. Впервые на районной партконференции — и такая чепуха лезет в голову. Подумаешь — лысина, много за свою жизнь повидал лысин, еще больше усов. Но эти почему-то вызывают тревогу.

Секретарь райкома Юрий Федорович Курович поднял над трибуной потрепанную книжицу — «Jan Gierynski, Lwow nieznany»:

— «Неизвестный Львов»! Каким же он показался польскому журналисту Герынскому в 1938 году? Только «тридцатой частью» Польши. «Каждый тридцатый поляк проживает во Львове», — сообщал Герынский. А украинцы? Не знал таких, насчитал пятьдесят тысяч греко-католиков, две трети из них тоже зачислил в поляки. Правда, второсортные, но все же поляки, ибо знали польский язык. Остальных греко-католиков именует русинами. Не пишет Герынский, сколько во Львове проживало фабрикантов и шляхтичей, сообщает, что их жизнь услаждала двадцать одна тысяча слуг. Панским лошадям, собакам и кошкам жилось лучше, чем слугам: их холили, кормили, выгуливали. Слуги же ютились в конурах за кухнями, на чердаках и в подвалах, не смели без надобности «отравлять» атмосферу панских покоев. На ста тридцати предприятиях Львова насчитывалось одиннадцать тысяч двести рабочих — вдвое меньше, чем слуг у панов. Львовская промышленность! Фабрики-лилипуты, от нескольких до сотни рабочих. На Паненской улице, тогдашнем промышленном центре, размещались: конфетная фабрика «Ядва» — тридцать рабочих, литейная фабрика — восемь рабочих, мебельная фабрика — десять, фабрика мыла в доме номер семь — трое рабочих, фабрика мыла в доме номер тридцать один — пятнадцать, асфальтная фабрика — десять… Был еще один Львов — город убогих ремесленников. В этом городе работали, а больше искали работу и голодали три тысячи столяров, полторы тысячи пекарей, тысяча шестьсот парикмахеров и шесть тысяч триста портных…

Шесть тысяч триста портных! Вспоминаются Кону бесконечные волнения и причитания отца: «Закроет пан Вайман мастерскую, и что будем делать? Воздух глотать, кулаками закусывать!.. Евреи посходили с ума: что ни евро#, то портной; а кто шьет костюмы — Сапеги, Потоцкие! Так графы не идут к евреям: от них несет чесноком. Слава богу, есть и еврейские богачи, но сколько их и сколько портных». Бедный отец! Раболепствовал, кланялся: за порогом мастерской пана Ваймана свирепствовала безработица…

— На каждого работающего приходилось трое безработных, — вслушивается Кон в секретарский доклад. — На львовских биржах труда выпрашивали хоть какое-то занятие тридцать тысяч рабочих. Ради жалкого пособия убирали улицы, рады были бесплатному супу на кухне для бездомных и нищих. Но и там не всем доставалось местечко на ничем не прикрытых нарах, многие устраивались ночевать на полу.

Может, соученик по школе или Лесин знакомый? В какой уже раз взгляд упирается в лысину. Такого узнал бы. Такого! А кто признал бы в грузном мужчине худого и верткого Мундыка Кона? Но почему эта лысина вызывает недобрые чувства?

— …Львов сегодня — один из центров индустрии могучей Советской страны. Львов — это большинство автопогрузчиков, автобусов и мотовелосипедов, производимых Украиной, четыре из пяти осветительных электроприборов, почти половина газовых плит, каждый четвертый телевизор…

Все же война, все же Яновский лагерь!.. Почему лагерь? Вспоминаются Кону три окровавленных года. А квартира Оксаны Петровны?.. Тогда, в сорок третьем, раненого, преследуемого шуцполицейскими, полицаями и собаками, встретила и спасла Леся. Вместе с Оксаной Петровной прятала, ежечасно рискуя жизнью, лечила, выхаживала. Выздоровел, с народогвардейцами стал выполнять боевые задания. Эти друзья на всю жизнь вошли в его сердце.

— …Двадцать две тысячи взрослых львовян были неграмотны. Имелись в городе две частные украинские гимназии, но год учебы стоил двести двадцать злотых. Столько же стоила корова…

Снова перед глазами отец: «Ты уже взрослый, хватит бездельничать. Образование, слава богу, достаточное, мне бы твои шесть классов. Будешь учиться на столяра… Сумасшедшая, какая зарплата! — это уже маме. — За три года ученичества надо платить, а наш ребе сделал протекцию, пан Ерухович согласился учить бесплатно». Учеба! Ох, уж эта учеба! Бесконечные уборки в мастерской и в квартире хозяина, хождение с хозяйкой на рынок, корзины, корзины, корзины…

— Сто двадцать тысяч девчат и парней — студенты вузов и техникумов. Тысячи молодых специалистов — внуки бывших панских слуг, безработных, бесправных рабочих допотопных фабрик и мастерских ежегодно пополняют трехсотпятидесятитысячную армию львовских тружеников…

Неужто вахман?.. Бахман — делегат конференции!.. Кон исключает такую возможность, а гонимая мысль продолжает стучаться. Сумел скрыть предательство, пристроиться к новой жизни, втереться в доверие. «Правда» сообщила недавно, как в степенной пенсионерке и заботливой бабушке разоблачили «Марусю-пулеметчицу», расстрелявшую многих советских людей, томившихся в фашистской неволе. Может быть, и этот?

— …В досоветском Львове пустовали сотни квартир, изо дня в день печатались объявления о сдаче шикарных особняков, а десятки тысяч людей жили на чердаках, в подвалах, бараках, не имели никакого жилья. Наниматели квартир отдавали домовладельцам половину зарплаты, — продолжает Юрий Федорович. — Помню, за двухкомнатную квартиру без туалета и ванной отец платил пятьдесят из ста заработанных злотых. Приобретение необходимых вещей было неразрешимой проблемой…

Вспоминается Кону, какой страх переживали родители, когда наступал срок оплаты счетов. Больше всего мама боялась просрочек: выключат газ и электричество — ни обогреться, ни приготовить, сиди в темноте. Даже думать не смели не уплатить за квартиру: выселят, и живи хоть на улице. И жили. Соседей Перельманов с тремя детьми выбросили из полуподвальной квартиры, три дня находились во дворе со своим жалким скарбом. Однако полиция и оттуда прогнала, чтобы не портили вид и не мешали жильцам. Йе каждый домовладелец, даже еврей, сдавал квартиру еврею: в такой дом вельможный пан уже не вселился бы, не та атмосфера… Снова лезет в глаза проклятая лысина, бесконечной чередой проходят люди и дни оккупации…