Юлиан Шульмейстер - Расплата

— Как очутились в Германии? — выясняет полковник Макаров.

— Из Хелма перевели в Бухенвальд, там страдал до апреля сорок пятого года.

— В качестве кого страдали? — впервые улыбнулся Макаров.

Ехидно и зло усмехнулся, как тот, на портрете! И Мисюренко вызывающе отвечает обоим:

— Не понял!

— В качестве кого состояли в Бухенвальдском лагере? — уточняет свой вопрос Макаров.

В качестве кого состоял! Подвох или им что-то известно?.. Не спешить! Пусть следователь разворачивает свою игру, будет виднее.

— Гражданин полковник, зря стараетесь. Уж все это было: фильтрационный лагерь, бесконечные проверки, расспросы-допросы. Даже при товарище Сталине не обнаружили ни пятнышка, а тогда ой как умели выискивать.

Не обращает внимания полковник на тон Мисюренко, не повышает голоса.

— О Хелмском лагере рассказали во всех подробностях, о Бухепвальде — скромненько, как в телеграмме.

— Не о чем говорить. Во всех лагерях были одни и те же порядки.

— Расскажите, в каком бараке находились, кто там содержался, на какие работы вы водили. Из кого состояла охрана?

«На какие работы вы водили!» — не ошибка, подвох. Снова подвох! И об охране спросил двусмысленно. Конечно, двусмысленно: «Вы водили… Из кого состояла охрана». Вызывает панику, хочет довести до кондиции. Ничего не получится, не пройдут эти дешевые номера. Знали бы точно, не так бы допрашивали, — успокаивает себя Мисюренко. На вопрос отвечает подробно: описывает барак, его жителей, называет фамилии пленных, переведенных с ним из Хелма… Но почему сидящий за приставным столиком следователь не записывает его показания? Неужели не думает проверять?..

— А во Львове, в Яновском лагере, не приходилось бывать? — неожиданно спрашивает Макаров.

Львов, Яновский лагерь! Переходит в атаку, все же что-то известно. Откуда?..

— Гражданин начальник, надеюсь, изучили мое личное дело? Во Львов переведен в конце прошлого года, до этого никогда не бывал.

— Переведены? — переспрашивает полковник, перебирая лежащие на столе фотографии. — Познакомьтесь. Может, найдете знакомых.

На одной фотографии вахманы и бесконечные ряды узников, с лицами, искаженными голодом, болью и страхом, на другой — голые узники, рядом валяются трупы. И еще фотографии: огромная яма, набитая доверху трупами, штабель из поленьев и трупов, оркестр из узников выстроен в круг, а рядом Вильгауз и еще трое эсэсовцев о чем-то беседуют. Около них — ко всему безразличная кривоногая такса… Вернулось! Все вернулось, будто не было многих пережитых лет. Идет вдоль рядов высохших стариков и юнцов, обезумевших женщин, ошалевших от страха детишек. Лупит плетью: «Снять одежду! Сдеру вместе со шкурой!.. Скидывай барахло, жиденыш, а то вырежу задницу!.. Шевелись, старикан: подожгу бороденку — попрыгаешь!» По песчанику гонит колонну призраков в одном белье, у могил — рыдания, стоны, предсмертные крики, удары прикладов и выстрелы. Его выстрелы. В нескольких метрах эсэсовцы-автоматчики сидят за столами, выпивают, закусывают, стреляют с удобствами — валятся в яму убитые, раненые. Десяток за десятком, сотня за сотней, тысяча за тысячей, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Как не свихнулся?.. В дни акций полагались водка и жаркое с картошкой… А впрочем, лагерники не считались людьми — фигуры и только. Такие же, как слепые котята, которых живьем закапывал… Задумался лишь тогда, когда настало время готовиться к бегству, когда начали могилы раскапывать и трупы сжигать. Запылали брандштелле, как на той фотографии. Тогда поняли: приближаются суд и петля. Петля! Нет-нет, через столько лет не докажут…

— В Хелме и Бухенвальде такого не видел, хотя слышал, что было, — возвращает Мисюренко фотографии. — Видел только это, — пальцем ткнул в трупы. — Я тоже мог запросто окочуриться и быть на этой фотографии.

— Могли быть на этой, а оказались на другой, — с иронией замечает полковник Макаров. Ни о чем не спросив, выясняет: — С гауптштурмфюрером Вильгаузом приходилось встречаться?

Это не розыгрыш, не подвох. Говорит так, будто имеет другую немецкую фотографию. Неспроста! Может, вонь идет от еврейчика, подходившего на райпартконференции?

Почему заговорил о фотографии? Покупает, известный прием. Зря стараетесь, играйте хоть до утра в кошки-мышки.

— Не знаю никакого Вильгауза. Ни в районе, ни во Львове такой со мной не работал.

— Ваш ответ меня несколько озадачил, — миролюбиво замечает Макаров. — В Яновском лагере Вильгауза знал каждый узник, а вахманы и подавно. Нехорошо, Николай Иванович, нельзя забывать начальников, да еще таких.

— Еще раз прошу учесть и записать в протокол, что во время войны я никогда не бывал во Львове, понятия не имею о Яновском лагере.

— Не имеете понятия о Яновском лагере, не знаете Вильгауза? — повторяет Макаров и после небольшой паузы укоризненно качает головой: — Ай-ай-ай, как не стыдно! Это такая же правда, как то, что вы — Мисюренко!

«Такая же правда, как то, что вы — Мисюренко». Неужели конец? Кто настучал? Кто-нибудь из арестованных вахманов на судебных процессах. Так когда это было, столько лет не тревожили. Могли не тревожить, ведь искали другого. Почему теперь спохватились? Может, все же еврейчик?.. Нет, от тех не осталось ни костей, ни пепла. А как-то разнюхали! Опоздали, одних подозрений мало. Прошлое быльем поросло, в нем давно похоронен Мисюра; жив, живет, будет жить Мисюренко, — успокаивает себя, однако нервничает все больше и больше. Теряется в догадках, кругом темнота, они же вслепую не бьют. Надо не ждать, из темноты выбираться.

— Гражданин начальник, не темните, не путайте, ничего не получится. Заберите свои интересные фотографии и показывайте на выставках, рассказывайте детям, что творили во Львове фашисты. А мне эти снимочки совсем ни к чему.

— Это не мои фотографии, эсэсовцы снимали на память, — сообщает полковник Макаров. — При освобождении Львова нашли в гестапо. Не только эти фотографии, есть и интересные документы.

Не может Мисюренко себя побороть, магнитом притягивают лежащие на столе немецкие документы, фотография какого-то вахмана.

— Интересуетесь документами? — вежливо спрашивает Макаров.

— Какое мне дело до них, — отводит Мисюренко взгляд в сторону и снова сталкивается со взглядом Дзержинского. Нарочно, что ли, повесили! Пусть смотрит, переживем.

— Правильно интересуетесь, — полковник будто не слышал ответа. — Вахман охранных войск CG Мисюра! Предъявляется ваша служебная книжка. А вот анкета с фотографией и пальцевым отпечатком.

Тридцать четыре года отстукало после войны, давно уверовал, что прошлое закрыто новой жизнью и никто ничего не узнает. Не испытывал страха перед переездом во Львов: если б разыскивали, могли найти и вне Львова. Не искали. В сорок пятом в западной зоне облапошил советского офицера. Назвался не Мисюрой — Мисюренко, местом довоенного жительства указал не Портянки, а соседнее село Баранивку: жили там какие-то Мисюренки. В сорок седьмом съездил на родину, остановился в Шишаках, узнал от людей, что немцы спалили Портянки. Встретил на автостанции какого-то деда из Портянок, представился другом-однополчанином Николая Мисюры, геройски погибшего под Берлином.