Юлиан Шульмейстер - Служители ада

— Золотые паны, отпустите нас к маме. Жить хотим! К маме, к маме, к маме!

И Ефим стучит кулачками в дверь, кричит вместе с братом:

— Жить хотим! К маме, к маме, к маме…

Рыдает Семен, исходит слезами, прижался спиной к двери, ножками барабанит, кричит:

— Мама!.. Мамочка!.. Мамочка!..

Подошел аспирант к полицейскому:

— Успокойте детей, их крики рвут мое сердце, невозможно работать.

Отдал честь полицейский, подошел к двери камеры:

— Тише, дети! Послали за мамой, скоро придет. Умолкли детишки, уселись на пол, ждут маму. Сами не поймут, почему так испугались. В полиции все дяди — евреи, с самого начала было ясно, что попугают и отправят домой. Почему же до сих пор нет мамы?

У входа во второй комиссариат еврейской службы порядка остановился грузовик. Вошел полицай в дежурную комнату, выясняет у вскочившего аспиранта:

— Какой сегодня улов?

— Неважнецкий! — говорит аспирант. — Шесть рыбешек, половина — плотва.

— И плотва пойдет в счет! — скалит полицай зубы.

Без верхней одежды Фира примчалась в полицию, когда автомобиль отъезжал. Сидящие на дне кузова дети не увидели маму, и она не увидела их. Видит полицаев, сидящих на доске за кабиной, услышала крик Натана. Бросилась за автомобилем, а он убыстряет ход, полицай манит пальцем. Бежит Фира за грузовиком, задыхается, руки протягивает, кричит что есть мочи:

— Остановитесь!.. Остановитесь!.. Отпустите моих детей!..

Умчался автомобиль, скрылся. Обессиленная вернулась в комиссариат, шатаясь, вошла в дежурную комнату. Аспирант Каннер вежливо приглашает присесть:

— Чем, пани, могу служить?

Не села, рыдает, рвет ворот платья.

— Где мои дети?

— Какие дети? — переспрашивает Каннер непонимающим тоном.

— Видела, как их увозили! — кричит сквозь рыдания Фира.

— Так это были ваши дети, — тяжко вздыхает Каннер. — Ужасно! — Еще раз тяжко вздохнул. — Ну почему вы не пришли чуть-чуть раньше?!

— Что с ними, где мои дети? — перед глазами Фиры все тот же автомобиль, увозящий на гибель детей.

И Каннеру мерещится автомобиль, не Фиру успокаивает — свою нечистую совесть.

— Милая пани, очень вам сочувствую, но ведь и мы подневольные служащие, обязанные выполнять предписания властей. Два украинских полицейских привели в комиссариат трех очень милых детишек, как я теперь понимаю, ваших, и приказали задержать за нарушение порядка на улице. Пришлось выполнить, однако тут же у старшенького выяснил адрес и послал за вами функционера службы порядка.

— Не приходил полицейский, сообщили соседские мальчики, — теряя последние силы, прижимается Фира к стене.

Вскочил Каннер, пододвигает стул:

— Садитесь! Очень прошу, милая пани, садитесь. Подвел Фиру к стулу, усадил, налил из графина воды в стакан:

— Выпейте, милая пани, и успокойтесь. На все божья воля!

— Где мои дети?

— Это же надо, такая беда! — Каннер огорченно покачал головой. — Не успел дойти до вас полицейский, и я ничего не смог сделать. Приехали паны из украинской полиции, забрали всех задержанных и увезли. Уговаривал не брать детей — и слушать не стали. Ужасное время!

— Куда увезли моих детей?

— Точно не знаю, но думаю, что в тюрьму на Лонцкого. Обычно туда увозят задержанных.

«Мои дети на Лонцкого!» — Фира знает эту тюрьму: ежедневно туда гонят львовян, ежедневно вывозят оттуда трупы.

Вышла Фира на Замарстыновскую, идет в одном платье, не чувствует холода, ничего не видит, не слышит.

На Пелтевной, у выхода из гетто, остановил полицейский:

— Ваш документ?

— Моих детей увезли на Лонцкого.

Взглянул еврей-полицейский на полураздетую женщину, не выдержал безумного взгляда, отвернулся.

— С той стороны ворот стоит украинский полицейский, он не выпустит без документов в арийский район.

Не доходят до Фиры слова полицейского:

— Мои дети на Лонцкого!

«Эта несчастная лишилась рассудка! Чем-то напоминает мою жену! Никто ей не поможет, даже бог здесь бессилен, а в арийском районе ее ждет смерть. Может, желанная смерть, может, ей требуется… Сейчас требуется! Тут все теряют детей и родителей, а живут… Не все живут… Молодая, очухается, еще поживет…» — Тормошит Фиру за плечо, втолковывает:

— Идите в комиссариат еврейской полиции, просите у них документ. Без документа не выйти из гетто.

Шагает Фира по Замарстыновской. Холодно, дрожь бьет по телу. Зашла домой, надела пальто, взяла мельдкарту и снова направилась в комиссариат.

Аспирант Каннер встретил менее приветливо.

— Слушаю, милая пани!

— Мне надо на Лонцкого!

— А мне на луну!

Отскочила полицейская шутка от огромного материнского горя. Как он смеет, как может!

«Дурно воспитана, не умеет вежливо разговаривать», — разглядывает Каннер искаженное скорбью лицо. — Все же мать, все же сегодня потеряла детей. И ему не легко, ой как не легко. Каждый день он, еврей, должен решать, каким евреям жить, а каким умереть. Эта просится на Лонцкого, сама лезет в могилу. Как ему поступить? Смеет ли отправить на гибель обезумевшую женщину? Может ли отказать матери, желающей быть до конца со своими детьми? Пусть решает сама!

Вышел Каннер из-за стола, усадил Фиру, сел рядом.

— Милая пани! Могу вас направить на работу в тюрьму, только не советую. Очень не советую! — переходит Каннер на доверительный шепот. — Сочувствую вашей беде и скажу чистую правду. В этой тюрьме плохие порядки, своих детей не найдете. Каждый день посылаем в тюрьму новых рабочих, к вечеру не все возвращаются. Далеко не все. Боже упаси, я не говорю, что ваших детей нет в живых, только для их спасения надо искать какой-то другой выход.

— Где искать, какой выход?

— Советую пойти на прием к председателю юденрата доктору Ландесбергу.

Пойти на прием! В этой страшной тюрьме каждую минуту, каждую секунду могут убить ее сыновей, а она будет ходить по приемным. Нет, нет!

— Мне надо на Лонцкого, к детям. Не хочу ни на день их пережить.

— Я все сказал, сделаем так, как желаете. — Взял Каннер у Фиры мельдкарту, вписывает ее фамилию в наряд на работы. — Пожалуйста, с этим нарядом вас впустят на Лонцкого. Желаю удачи!

Лонцкого — неприметная улочка, отходящая от первого дома Фюрстенштрассе. Левая сторона квартала — глухая стена с небольшой металлической калиткой и большими воротами.

Фира Бергер постучалась в калитку, в форточке показалась угрюмая полицейская рожа.

— Что надо?

— На работу! — просовывает Фира в окошко наряд. Открыл полицейский калитку, указал на один из подъездов:

— Шагай в канцелярию!

Идет Фира по тюремному двору, мимо шеренги евреев — пожилые и совсем еще мальчики. В нескольких метрах от них два солдата СС избивают еврея резиновыми дубинками, топчут его сапогами. Лежит недвижимо, не стонет. Взяли эсэсовцы за руки и ноги, раскачали, и с хохотом отшвырнули в сторонку. Один из эсэсовцев приказывает стоящим в строю: