Юлиан Шульмейстер - Служители ада

— Следующий!

С ужасом глядит Фира на строй, — кто добровольно пойдет на пытку? Отделился правофланговый, бредет к эсэсовцам, ноги с трудом отрывает от мраморных плит с золотыми еврейскими буквами.

Только теперь Фира обратила внимание на плиты, которыми вымощен двор. Это же кладбищенские надгробия! Привезены с кладбища, чтоб так же топтать память о мертвых, как топчут живых!

Подходит правофланговый к эсэсовцам, осматривают его как вещь, как скотину.

— Геркулес! — хохочет первый эсэсовец. — Простоит две минуты.

— Доходяга! — иронично бросает другой. — Самое большее, тридцать секунд.

— Пари!

— Пари!

— Слушай внимательно! — обращается первый эсэсовец к правофланговому. — Сразу упадешь — значит, слабак, не годен к труду. Пройдешь испытания — будешь жить припеваючи. Раздевайся до пояса, аккуратненько сложи одежду.

Кладет узник на плиты пиджак, непослушными пальцами расстегивает верхнюю рубашку, с трудом снимает и нижнюю, сложил одну на другую. Стоит, дрожит, посиневшая кожа покрылась пупырышками.

Замелькали дубинки, Фира слышит удары. Не только слышит — чувствует невыносимую боль. Затошнило, закружилась голова.

— Чего, дура, стоишь! — шепчет Фире пожилая еврейка. — Хочешь жить — уходи, и немедленно.

Хочешь жить! Думает не о своей жизни — о жизни детей. Может, и их так встречали? Все исчезло, перед глазами Натан, Ефим и Семен. Спешит разорвать неизвестность, стучится в дверь канцелярии. Вошла, в большой комнате сидят за столом чиновники, заполняют какие-то карточки. За отдельным столом немец в штатском пьет кофе, читает газету.

— Что надо? — выясняет усач, сидящий за ближайшим столом.

— Сынков моих сегодня сюда привезли, — низко кланяется Фира.

— Каких сынков? — недоумевает усач: в тюрьму не приходят за справками.

Фира по-своему поняла этот вопрос, спешит разъяснить:

— Бергер моя фамилия, Бергер! Сегодня в еврейском районе, на Замарстыновской, полицейские задержали трех моих маленьких мальчиков. Они ничего плохого не делали, только дышали воздухом, ну, может, чуть-чуть побегали, так это ведь дети. А их привезли в вашу тюрьму. Это же ошибка, отпустите, пожалуйста. Век буду бога молить за вас, за вашу жену и детей.

Оторвался немец от газеты, отставил чашечку с кофе, спрашивает с ленцой:

— Что надо этой еврейке?

— Задержали ее маленьких детей, якобы доставили в нашу тюрьму.

— А она тут при чем? — разглядывает немец еврейку. — Если тоже задержана, так должна находиться на работе или в камере.

— Как вы здесь очутились? — выясняет усач. Протягивает Фира свое направление:

— Пожалейте несчастную вдову, отпустите сыночков. Ничего не ответил усач, прочел направление, докладывает немцу:

— Направлена к нам на работу.

— Чего же морочит голову какими-то детьми? — возмутила немца бестолковая женщина. — Раз направили на работу, должна работать. Послать на уборку новых камер первого блока.

— Поняли? — говорит усач Фире и вручает записку. — На неделю пойдете в первый блок на уборку камер.

— А дети? Где мои дети? — стонет Фира. Взглянул усач на немца, объясняет чуть слышно:

— У нас нет данных на ваших детей, регистрируем только трудоспособных. И быстрее уходите, иначе дети вас никогда не увидят.

Вышла Фира из канцелярии, идет в первый блок, думает не о том, что ее ожидает, а о том, как разыскать детей. Надо посоветоваться с теми, кто давно здесь работает.

Пришла в первый блок, дежурный надзиратель прочел записку, отвел на третий этаж. Десять женщин в новых камерах моют полы, окна, двери и печи.

Надзиратель этажа завел Фиру в камеру, еще не убранную после ремонта:

— До конца дня помыть и почистить!

Работает Фира, старается, возможно, надзиратель поможет.

В три часа дня выстроил надзиратель женщин и отвел на кухню. У раздаточных окон — две очереди: у левого — мужчины, у правого — женщины. Каждый получает миску супа, плавают в мутной водице какие-то листья, маленькие кусочки картофеля, ячневые крупинки. Ложек нет, кто как может опорожняет посудину.

Только стали есть, заходит немец с здоровенной рыже-черной овчаркой. Огляделся, подходит к стоящему в стороне еврею. Побледнел еврей, трясется, суп на пол выливается.

— Я же тебе запретил заходить на кухню! — напоминает немец.

— Виноват! — еще пуще дрожит еврей.

— Раз виноват, должен понести наказание! — спокойно констатирует немец. — Милли, взять! Взять!

Прыгнула овчарка на еврея, дотянулась до шеи, здоровенные клыки сомкнулись на горле. Упал еврей, прижимает овчарка к полу, упивается кровью. А вокруг оцепеневшие люди.

— Обед закончился, по работам! — кричит надзиратель. Начищает Фира до зеркального блеска оконные стекла камеры и глядит непрерывно во двор. С надеждой и страхом ожидает каждую наступающую секунду — вдруг войдут во двор ее дети; сейчас выбежит ее младшенький… Сначала услышала чей-то хохот, от которого взяла дрожь, затем вылетело из темноты человеческое тело, распласталось на мраморе двора. Не человек — одни кровоподтеки и раны — кровавое месиво.

Больше Фира ничего не увидела, бьется головой о стену, кричит. Из соседних камер вбежали две женщины, метнулись к Фире, взглянули на двор, тоже кричат.

Вскочила в камеру Фаина, узница с многомесячным стажем.

— Прекратите, а то и вас убьют, — просит несчастных. Но женщины не умолкают, Фаина бьет их по лицам:

— Немедленно прекратите! Нас всех перебьют! Прекратилась истерика — то ли подействовали слова, то ли — пощечины.

Ушли женщины, только Фаина осталась.

Рассказала Фира о своем горе, Фаина не успокаивает: самая ужасная правда лучше ложных надежд. Обняла Фиру, прижала к себе:

— Не смотри на двор, своих детей не увидишь.

— А где их искать?

— Нигде не ищи, наш народ обречен, ловят детей, чтобы не было нового поколения. Не один месяц работаю в этой тюрьме, много привозили детей, никто отсюда не вышел.

Больше Фира ничего не слышала. Фаина отливала ее водой. Не скоро пришла в себя, сидит на полу, свинцом налиты голова, руки, ноги. Огляделась: «Незачем жить! Повеситься! Повеситься!».

— Вставай, Фира, надо работать! — торопит Фаина. — Будет худо, если зайдет надзиратель.

— Убьет — буду ему благодарна.

— Убьет не только тебя, и меня. Ты уже потеряла детей, мои сын и дочка могут сегодня потерять свою мать.

Поднялась, домыла окно, принялась за стены. Полощет тряпку в воде, выжимает, снова трет — квадрат за квадратом. В семь вечера работа окончена, на кухне выдали по кружке бурякового кофе и отвели на ночлег в камеру.

Дни заполнены однообразной и тяжелой работой, не уменьшаются Фирины муки и боль. Горюет не по живым — по покойникам. Скоро соединится с детьми, все мысли о смерти. Если есть бог, должен принести избавление. Не принесет — сама найдет выход, теперь это просто.