Павел Кодочигов - На той войне

Но эта радость была недолгой, и развернуться как следует Головчинеру не удалось — на следующий день фашисты захватили всю левобережную Софийскую сторону города, и передовому отряду пришлось спешно сниматься и отходить за Малый Волховец.

* * *

Утро восемнадцатого августа выдалось тихим и простояло таким до полудня. Немцы почти не стреляли. Потом появилась «рама», как называли фашистский разведывательный самолет, сделала несколько кругов, и следом за ней прилетели бомбардировщики. Их было так много, что видавшие виды, претерпевшие столько бомбежек танкисты заскребли в затылках:

— Что выкурить нас желает — яснее ясного, но зачем же он такой бусенец устроил?

— А для того, выходит, чтобы шума побольше наделать. На испуг берет, холера. Думает, мы от его бомбочек в обморок попадаем, а он в это время переправиться успеет. Гляди в оба, ребята, и пускай его ко дну без всякого промедления.

Однако Волхов был пустынен, в небе же после небольшой передышки снова появились бомбардировщики. — Хочет сохранить здания и уничтожить живую силу, — высказали новое предположение танкисты. — Но нас и так всего ничего осталось. И где он столько самолетов нашел? Со всего фронта поди согнал?

Немцы уже пытались пробиться в восточную часть города сначала через полуразрушенный мост, позднее с помощью десантных барж. Через мост не пропустили, баржи отправили на дно. Откуда сейчас полезут и какими силами?

Немцы форсировали Волхов севернее Новгорода и начали атаки широким фронтом тремя густыми цепями автоматчиков.

Пяток бы танков на эти цепи. Но танков не было. Ливень, на беду, грянул небывалый, вода залила наспех вырытые окопы. Резко ухудшилась видимость. Бой скоро втянулся в улицы. Танкисты дрались за каждый дом, но было их ничтожно мало по сравнению с наступающими, и оружие было несравнимым.

К вечеру фашисты прорвались к Синему мосту, взяли его под обстрел, и последние защитники города, последние раненые переправлялись через приток Волхова глубокой ночью вплавь и на подручных средствах.

7

По вырытому в полный профиль окопу Катя поднялась на горку, чтобы посмотреть на оставленный Новгород. Город, который она любила больше всего на свете, в котором прошла ее юность, казался мертвым.

Сдвинув круто черные брови, Катя разглядывала город, пыталась представить, что там делается, и не могла, как не могла привыкнуть к мысли, что в Новгороде хозяйничают фашисты. Слева, над Ильменем, прошла стая «юнкерсов». Они могли развернуться и начать бомбежку, но никто не кричал «Воздух!», и Катя проводила самолеты равнодушным взглядом. Притерпелась и к реву фашистских стервятников, и к завыванию их сирен, к бомбам и пулеметным очередям, как к чему-то неизбежному, без чего, казалось, и войны не может быть. Война шла недолго, чуть больше двух месяцев, но они в сознании Кати растянулись на годы, и она считала, что ее уже ничем не удивить, что научилась она глушить в себе чувства, не давать им воли, не распускаться. Работать, несмотря ни на что, и жить, несмотря ни на что.

Однако так лишь казалось.

* * *

...По пути в Зайцево санбат остановился на ночевку недалеко от деревни Горки, и Куропатенко отпустил Катю на краткосрочную побывку домой. Помчалась она, не чуя под собой ног, с рвущимся из груди сердцем. Мать увидела издали, она на улице была, и подкосились, стали непослушными ноги, пришлось перейти на шаг. И мама, заметив ее, изменилась в лице, не зная, верить ли? В военной форме, непохожей на себя стала дочь. На улице они и обнялись и поплакали, пока не подошел отец.

Весть о приходе Кати облетела небольшую деревню быстро, и дом заполнился до отказа. И снова в первую очередь все те же проклятые вопросы, на которые не было ответа — когда остановится фронт и погонят фашистов обратно? На помощь пришел отец:

— Ты, Егор, на германской был? — спросил одного. — А ты, Влас?

— Ну, были. И что из этого? — ответил за обоих Влас.

— Знали мы, когда и где она закончится? Не знали. Пристали к девчонке, будто она фронтом командует. Война без отступлений не бывает. В двенадцатом вон французов до Москвы допустили, а что в итоге получилось?

Воспользовавшись наступившей паузой, Катя спросила:

— Мама, а Алеша на каникулах?

— Что ты! Что ты! От тебя письмо пришло, что призвали в армию, и следом от него. Бросил техникум и ушел в ленинградское ополчение. С тех пор ни слуху ни духу, не знаю, что и думать, — смахнула мать слезу и продолжала: — Да и мы теперь тоже как бы военными стали. Бомбят часто. Одна бомба прямо во двор угодила, Корове ничего не сделалось, а свинью Дашку деревом ушибло. После этого самолетов боится — страсть! Как заслышит, к людям жмется, особенно к Кольке. Ни на шаг от него не отходит. Он уж ревел не раз: «Чего она ко мне вяжется?» — Помолчав, мать улыбнулась: — Мы в огороде щель выкопали, так она первой в нее забирается. Один урок дали, и запомнила. Вот тебе и неразумная скотина.

Посмеялись и над Колькой, и над Дашкой, и снова разговор пошел о том, что болело. Тихо беседовали и печально — и Катя не могла рассказать ничего хорошего, и отец с матерью. Непоседливый Колька жался к Кате, но сидел тихо, до красноты натирая слипающиеся глаза.

* * *

Катя вспомнила о пролетавших через Ильмень бомбардировщиках и вздрогнула: может, и эти станут бомбить Горки, могут убить ее родителей и младшего братишку Кольку?

С этой мыслью и ушла с передовой.

А вскоре получила весточку из дома. Отец писал, что самолеты на днях застали Кольку на задах деревни и загнали в чужую щель. Неподалеку другая была, и раздался из нее голос мальчишки: «Перебегай ко мне! Одному страшно!» Колька выждал подходящий момент и побежал. Дашка — за ним. И только устроились на новом месте, громыхнуло так, что всех троих завалило-землей — бомба угодила в ту щель, где прятались Колька с Дашкой. Не позови тот мальчишка Кольку, и косточек бы не нашли от младшенького, а пока жив, только слышать стал плохо после контузии.

Дальше отец сообщал, что в доме ни ступить ни пройти — его сестра и сестра матери еле успели уйти из Старой Руссы и теперь живут у них. Об Алеше почему-то не упомянул.

Через несколько дней пришло второе письмо, наспех написанное на клочке бумаги: Алеша убит под Гатчиной, а в дом попала бомба. Все наши узлы сгорели, а мы, слава богу, остались живы. И все. Отец писал как солдат солдату, до предела скупо и четко, а что он чувствовал при этом, Катя поняла по прыгающим буквам и строчкам. И подкосило, сломало Катю. Как тяжело больная, опустилась на носилки, сжала обеими руками голову, застонала, закачалась из стороны в сторону. В глазах темно, а слез нет, только резь какая-то. Но привезли раненых, и надо было идти работать. Головчинера хватило ненадолго: