Георгий Косарев - Сердце прощает

— Нет, я больше не могу, — сказал Буробин. — У меня и так в головеполный ералаш, не пойму, что к чему. — Потом, взглянув на Наталью,смиренно проговорил: — Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку,предложила:

— Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потрясголовой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулсяголовой в стол.

— Степан, что с тобой-то? — обеспокоенно спросила его Наталья и, недождавшись ответа, сказала: — Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель,поспи немного.

Степан опять не отозвался.

— Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, — крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулисьнескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

— Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты — давно бы яосталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он сталкакой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет восне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

— Не страмись, обойдется и так, без бабки, — приглушенно прогуделголос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словноему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

— Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, даеще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

— Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, — посоветовала онаему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

— Нет, я пойду, — сказал Степан.

— Ты же на ногах не устоишь.

— Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, чтоделает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая напечь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверьсразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. «И вправду, видно,говорят, что просватанная невеста дороже ценится», — подумал Степан и,шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли насердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами,прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: «Боже мой, за что тыпрогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, аона, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла навражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар всердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чемоправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее».

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме имолилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакогоуспокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшнойнеизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно,ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнскомсердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочьбыла как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше — милая да робкая.«Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы ятеперь!..» Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ееизболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивалисьнад ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой.Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили еестороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло еестрадания. «И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместес Витей и Кузьмой Ивановичем?» — не раз досадовала на себя Марфа.

Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком улейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке сталрассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим.«Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообщеона?..» А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшимибледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:

— Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Ясам ойтец, я все разумею...

Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нееклокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Онасхватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и снегодованием бросила к ногам Отто.

— Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...

Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.

Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этотраз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:

— Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать этописьмо...

Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время онарастерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и незнала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочестьего, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: «Да как же это ты смеешьунизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?» И вот,разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:

— Я уже сказывала вам — нету у меня дочери! Я когда-то мучилась,родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!

Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшнойвнутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло такбыстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:

— О, что вы сделали, пани!

Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая ихчешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любвилюди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богубыло угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочныймолодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда,немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он неволен пойти против закона.

Услышав слово «закон», Марфа опять обрушилась на немца-денщика:

— Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людейдобро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.

— О, нет, — забормотал Отто, — герр лейтенант никого не стрелять. Онесть интендант.

— А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку,дочку... кто похитил у меня дочку?

Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодаялюбовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени,вероятно, станет матерью.

— Угодники святые! — простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги,молча указала старому немцу на дверь.