Николай Бирюков - Чайка

— Я запомнила их морды… Я им… Нет у них правов хватать меня… Я со всеми господами охвицерамн в дружбе.

Никто не знал, зачем их пригнали. Некоторые плакали. С тех пор как над городом повис флаг со свастикой, худая слава укоренилась за этим пустырем: гестаповцы привозили сюда на расстрел свои жертвы.

Послышался гул мотора.

Из-за угла глухого забора вылетел танк, и следом за ним грузовик, переполненный солдатами. Среди солдат, рядом с Зюсмильхом, в шинели, накинутой на плечи, сидела Чайка.

Из танка выпрыгнул Корф. Солдаты стащили Катю на снег. Шинель сползла с ее плеч, — и крик ужаса пронесся по пустырю.

Поддерживаемая солдатами, Катя стояла в окровавленной, изорванной в клочья рубашке, пристывшей к телу. Ноги от ступней и до самых колен были покрыты черной копотью. Вывернутые руки раздулись в плечах синеватыми опухолями.

Торопливо схватив шинель, Зюсмильх хотел набросить ее на катины плечи.

— Не надо! — крикнула Катя. — Пусть видит народ… что делаете… вы… — она жадно глотнула воздух, — с людьми… в своих застенках…

Собрав последние силы, она выпрямилась.

Толпа, окаменев от ужаса, смотрела, как поволокли Катю к водокачке. Ноги ее заплетались, и там, где они ступали, на снегу оставались кровавые следы.

У водонапорной башни солдаты повернули Чайку лицом к толпе. Катя не могла стоять, и немцы держали ее под руки.

Вздохнув, она с трудом приподняла голову. Губы шевельнулись, но она ничего не сказала. Есть ли слова, которые способны передать хоть маленькую частицу перенесенного ею?

— Сейтшас ти посмотреть и послюшайт, как заступайт за твой шизнь народ, — тихо сказал Зюсмильх и подошел к толпе. — Кто есть шеланий полютшайт тисяча марки — говорийт: кто она? — крикнул он, указывая на Катю.

Толпа молчала…

— Никто не знайт?

В середине толпы поднялся шум.

— Господа охвицеры, отсель не видно, а меня держат! — послышался голос Аришки.

Женщины дергали ее за волосы, хватали за руки, не пускали. Зюсмильх крикнул солдатам, и те кинулись расчищать для Аришки дорогу.

Растрепанная, красная, с блудливо бегающими глазами, Аришка выбралась из толпы и, взглянув на Катю, с ужимкой хихикнула:

— Она и есть, господа охвицеры, комиссар в юбке — первая комсомолка в городе, Волгина.

Зюсмильх и Корф подошли к Кате. Лицо ее было взволнованно, но не страхом, как они ожидали, — искрящиеся радость и торжество сияли в ее глазах: по нервозности немцев и по этим озерам зарев, разлившимся на небе, она догадалась, что делалось сейчас в районе.

Зюсмильх схватил ее за подбородок.

— Weiter… мольтшать глюпо. — Подражая Ридлеру, гестаповец говорил тихо и вкрадчиво. — Глюпо умирайт для народ, которий… — Он вопросительно взглянул на полковника, не находя нужных слов.

— Продаваль тебя минута опасность, — пожевав, прохрипел Корф.

Презрительная усмешка искривила губы Кати.

— Это сучка, не народ! — Брезгливо взглянув на Аришку, она с трудом приподняла руку и показала на зарево: — Народ там…

Толпа зашумела.

Зюсмильх хотел что-то сказать, но, встретившись с горящими глазами Кати, съежился, плечи его опустились.

— Можешь стоять?

Катя поняла: расстрел!

— Могу, — прошептала она едва слышно.

Что в это мгновение пронеслось у нее в мыслях? Может, вспомнилось сразу все, что она страстно любила в жизни и чего уж не суждено было ей увидеть возрожденным. Может быть, перед глазами у нее встал ее любимый, ее Федя, и память сквозь глухой ласковый шум сосен повторила его вскрик: «Сказка моя голубоглазая!»

Солдаты опустили руки. Катя качнулась, казалось вот-вот упадет. Но, упершись ладонями в кирпичную стену, она устояла.

Весь дрожа, Зюсмильх подал команду. Солдаты вскинули винтовки.

— Родные!.. Народ!.. — с неожиданной силой звонко крикнула Катя.

Грохнул залп. Толпа как-то коротко вскрикнула и замерла, точно у всех разом перехватило дыхание. Дым рассеялся, и все увидели, как со стены над головой Чайки осыпались пыль и крошки кирпича. А Чайка стояла, и лицо у нее было бледное-бледное, глаза расширены.

— Будешь сказать, где партизан? — орал полковник. Катя вздохнула, как бы пробуждаясь от тяжелого сна.

Может быть, только после этого окрика она ощутила горячее биение сердца: оно жило. Страстным огнем загорелись ее глаза.

— Идет Сталин к нам!.. Идет Красная Армия! — прокричала она.

Зюсмильх вновь подал команду, и опять пули выгрызли ямки над головой Кати, осыпая на ее голые плечи пыль и рыжие крошки… Но она стояла, словно вросшая в землю, и голос ее снова пронесся над замершей толпой:

— Помогайте всеми силами родной армии!

Полковник повернул к Зюсмильху разъяренное лицо.

— Идет победа!.. — еще раз прозвучал голос Кати, но уже тише, потом сорвался на шепот: — Прощайте, товарищи!

Люди видели, что еще мгновение — и не станет Кати, рухнет она на снег безжизненным телом.

— Прощай, родная! — выкрикнул высокий старик, стоявший в первом ряду. Он сдернул с головы шапку и поклонился Кате низко-низко, почти до земли, а когда выпрямился, все опять услышали его суровый и по-мальчишески звонкий голос: — Спасибо тебе… за душу твою великую!

Толпа встрепенулась, ожила.

— Да чего же это? Чего смотрим?! — вскрикнул кто-то испуганно. — Дави проклятых!

Старик из первого ряда повернулся к толпе и взмахнул руками:

— Бей!

Солдаты защелкали затворами. Полковник в ярости поднял кулак.

И вдруг… Что это? Близко, на соседней с пустырем улице загремели выстрелы.

— Рус! Партизанен! — воплем донеслось оттуда.

Солдаты испуганно загалдели. Корф побледнел и кинулся к танку. Зюсмильх стоял и, мелко стуча зубами, смотрел то на Катю, то на солдат.

— В сердце! Прямо в сердце! — закричал он. Руки у солдат дрожали.

— Вперед! Вперед! — вырвался на пустырь яростный крик.

Из-за угла, на белом коне, со сверкающей над головой шашкой, вылетел Федя, следом за ним — Николай Васильев. Лицо Феди было искажено яростью и мукой, ворот немецкого мундира расстегнут, голова раскрыта. Ветер трепал его седые волосы, и от коня и от самого Феди густо валил пар.

Катя увидела его, и словно почувствовав необыкновенный прилив сил, шагнула вперед, протянула руки.

— Феденька!

— Пли! — подал команду Зюсмильх.

Катя схватилась за грудь, закачалась. Федя на всем скаку остановил коня и, ничего не видя и не чувствуя, смотрел на клуб сизого дыма, окутавшего то место, где мгновение назад с протянутыми руками стояла Катя.

Наконец дым рассеялся.

Чайка лежала неподвижная. Глаза ее были широко открыты, и казалось, она не умерла, а только притихла и любовалась небом, окрасившимся в цвет народной ярости и гнева.

Где-то вдали тяжело ухали орудия, в разных сторонах к небу лохмато поднимался черный дым, а вскоре запылал и город, подожженный сразу с нескольких концов.