Николай Бирюков - Чайка

— «Шестьдесят процентов своего состава», — задыхаясь, сказал полковник.

— Хорошо. Пишите: «Ходатайствуем о срочном пополнении гарнизонных войск, остро необходимых для уничтожения остатков разгромленного врага и для охраны работ по восстановлению моста».

Зазвонил телефон. Ридлер снял трубку. Дежурный офицер сообщил, что сын старосты с хутора Красное Полесье, Степан Стребулаев, доставлен и находится сейчас в канцелярии.

— Выпороть — и ко мне! — приказал Ридлер.

Не успел он отойти от телефона, снова задребезжал звонок. На этот раз фельдфебель из Жукова вызывал начальника гарнизонных войск.

— У телефона Макс фон Ридлер. В чем дело? Что-о?

Ридлер сжал трубку так, что у него посинели пальцы.

Корф встревожился.

— Что такое? — спросил он, когда Ридлер бросил на рогульку трубку и с силой нажал кнопку звонка.

— Так… все старое. От одних приятелей поклон вам. Между Жуковом и Покатной они спустили под откос поезд со строительными материалами, обстреляли охрану и скрылись, прежде чем подоспели войска.

— Дежурного из моего отдела! — приказал он показавшемуся в дверях адъютанту полковника и, похрустывая пальцами, заходил по кабинету.

«В моем кабинете — и как хозяин», — с негодованием подумал Корф, но ничего не сказал.

Вошел дежурный офицер гестапо. Ридлер продолжал ходить из угла в угол. Наконец, он остановился перед своим подчиненным.

— Свяжитесь немедленно с Жуковом и Покатной. Никаких больных и престарелых в этих селах не оставлять. Всех-на работы! На самые тяжелые… Разъяснить, что это расплата за преступление, которое сейчас, то есть вот этой ночью, совершили там партизаны. И что это очень мягкая мера наказания, потому что нет прямых улик в соучастии. Впрочем, ничего разъяснять не нужно: я сам разъясню.

Офицер козырнул.

— А в остальных селах?

— В остальных?.. Больных и тех, из которых песок сыплется, можно не трогать… до поры до времени… Срочно вызвать ко мне лейтенанта Августа Зюсмильха.

— Слушаю.

— Все, идите.

Ридлер небрежно развалился на диване, положив ногу на ногу.

— Пишите, полковник. «Работы по восстановлению моста протекают нормально, вопрос с транспортом разрешен полностью и…»

В Залесском орудийная канонада не была слышна, и о схватке партизан с немцами Михеич узнал от односельчан, вернувшихся со строительства. Поняв из их слов, что отряд почти полностью уничтожен и только несколько человек убежали неизвестно куда, старик так и обомлел.

— Сама мертвых партизан видели?

— Нет, немцы говорят… — плача, за всех ответила мать Любы Травкиной.

Михеич распалился, сплюнул и закричал:

— А у вас, поди, и уши-то для того выросли, чтобы немецкую брехню слушать? Эх, вы!..

И сейчас он шел по дороге и сердито ворчал:

— Отрывать бы такие языки, что заместо ветра немецкую брехню подхватывают, да в помойку. Такое мое разумение.

Улица была пустынна, и лишь у крыльца немецкой комендатуры возле оседланных коней толпились солдаты. Не взглянув на солдат, Михеич осмотрел всех коней, одному даже заглянул в зубы и погладил по спине. Круп коня был туго стянут ремнями седла, шерсть местами слезла, обнажив кровавые ссадины.

Михеич надавил пальцем ремень, и конь, вздрогнув, шатнулся в сторону.

— Людей ни во что не ставите, так животину хоть пожалейте. Расседлайте, говорю, господа немцы!

Никто из солдат не понимал по-русски, но один из них, может быть по властности, прозвучавшей в голосе старика, догадался, о чем шла речь, и выругался, но все же подошел к коню и принялся расслаблять ремни.

«Барахло — кони. Десяток не возьму за одного из тех, что в лес угнали», — поднимаясь на крыльцо, подумал Михеич.

В помещении сидел сухопарый белобрысый офицер. Он курил и, выпуская дым тонкой струйкой, скучающе разглядывал свои длинные пальцы.

Михеич снял картуз и низко поклонился.

— Штарост? — не глядя на него, процедил офицер.

— Так точно, ваше благородие. Поставили, служим.

— Есть приказ от господин шеф-полицай. — Офицер подкрутил рыжие усики и важно надул щеки…

«Жирком ему обрасти… совсем бы индюк!» — усмехнулся про себя Михеич.

Немец взял со стола лист бумаги и, держа вдали от глаз, стал читать:

— С каждый двор: хлеб — двадцать пуд, картофель — шестьдесят пуд, мясов…

— Не читай дальше. Все это не выйдет, ваше благородие.

— Что-о?

— По естеству не выйдет! Этого меню у нас теперь не водится. Одна гнилая картошка… Ежели таковой желательно, ваше благородие, наскребем потихонечку.

Взбешенный офицер резко поднялся и… опять сел: глаза старика смотрели на него заискивающе, преданно.

— И рады бы, как у нас говорят, в рай, да грехи не пущают. Оно и соответствует: одна гнилая картошка.

— Ich werde… Я буду… посмотреть! — и офицер с подчеркнутой решительностью взялся за каску.

Михеич побледнел: во многих домах еще с прошлой недели бабы в подарок партизанам готовили полушубки.

— Сделайте такое одолжение. Только интересу для молодого человека в наших домах мало, — сказал он, выходя вслед за офицером на крыльцо. — Известно, расейские, не по-немецки сделаны.

Не слушая, офицер махнул солдатам рукой, и они пошли за ним к стоявшему напротив дому Травкиных.

На стук вышла испуганная мать Любы. Встретившись со встревоженным взглядом Михеича, она отрицательно покачала головой, и старик понял, что полушубков нет.

— Показывай его немецкому благородию все, как есть! — приказал он, строго сдвинув брови.

Обшарив весь дом, немцы слазили на чердак, нашли там две лопаты и спустились в подпол. На кухне остались Михеич, хозяйка, ее сынишка и солдат, застывший у порога, как деревянный.

— Как тебя звать-то, господин солдат? — спросил Михеич.

Немец молчал.

«Не понимает или притворяется?»

— Эх ты, колбаса немецкая!

На лице немца и на этот раз ничего не отразилось.

«Не понимает», — глаза Михеича хитровато улыбнулись.

Он достал трубку и, неторопливо развязав кисет, протянул немцу щепотку махорки.

— Бери на закурочку!

Тот высокомерно повел глазом и с размаху ударил по руке.

— Так? Ладно… — Старик с сожалением посмотрел на рассыпавшиеся зеленоватые крупинки.

Сказав что-то короткое, немец рванул кисет к себе, спокойно опустил его в карман и опять застыл, как деревянный.

Кровь густо хлынула Михеичу в лицо. Чтобы совладать с собой, он наклонил голову и отвернулся.

В молчании хмуро вертел пустую трубку. К злобе на немцев примешивалась тревога за исход обыска: соседний двор — Карпа Савельевича, а у того в подполе продукты.

Вдруг сердце его радостно дрогнуло от мелькнувшей мысли: «Обождите-ка. Я вам выставлю угощение». Он шустро обернулся к мальчику и указал пальцем на пол.