Николай Бирюков - Чайка

Лицо Васьки расплылось в улыбке.

— Во-первых, я никуда не уйду… а во-вторых, мы-то для себя, что ли, торчим в лесу? Для вас же. Вот и в расчете. А за питание и одежду, конечно, спасибо и от меня в отдельности и от всего партизанского отряда.

Михеич одобрительно усмехнулся.

— Шустер! — сказал он, покачав головой. — Ладно уж, поверю тебе… Ехать-то по дороге?

— Сейчас мы это организуем, — пообещал Васька. Плутовски поглядывая на залесчан, он вложил в рот два пальца и свистнул.

В той стороне леса, откуда он появился, прозвучал ответный свист, и опять стало тихо. Где-то близко хрустнул сухой сучок. Васька снял с плеча винтовку, щелкнул затвором и спокойно присел на телегу рядом с Михеичем.

У старика опять зашевелились подозрения. «Вроде и соответствует, а там кто ж его знает… могут и бандиты знать о зиминском отряде».

Почувствовав на себе его взгляд, Васька зевнул намеренно громко и прицелился из винтовки на верхушку надломленной сосны.

— Малец! — тихо позвал Михеич. Васька промолчал.

— Сынок, ты и впрямь из зиминского отряда? Не обманываешь?..

Васька прищурился.

— Сы-но-ок?.. Что-то не припоминаю, вроде не рожался от такого. Запамятовал, может?

— Шустер! — проговорил Михеич, поглаживая заиндевевшие усы, и в его голосе уже отчетливо прозвучало восхищение. — Зовут-то как?

— Василь Филиппыч, папаша.

— Филиппыч? Ишь ты! И скажешь, к слову, тоже немцев убивал?

Васька смерил его взглядом, как бы желая сказать:

«До седых волос дожил, а такие глупые вопросы задаешь», и пожал плечами.

— Да ты, парень, не обижайся я ведь не с подозрением, а к тому интерес… Многих ли? — допытывался Михеич, поглядывая на его винтовку.

Васька задумчиво сплюнул.

— Во-первых, старик, это государственная тайна. А во-вторых, партизанский отряд — не колхоз, счетовода не держим! Будь в надежде — хлеб недаром едим: что ни день причесываем фрицев под гребеночку.

Он засмеялся.

— А те, что на поляну нападали, долго будут помнить, как к нам в гости ходить. Понимаешь, какое дело? Мы надвое поделились. Одни с командиром — направо, а другие с Катериной Ивановной и со мной — налево.

Глаза его разгорелись. Он ласково погладил ствол винтовки.

— Поработала винтовочка на все сто!

— Поди, чай, страшно было? — спросила женщина со второй подводы, посмотрев на него с уважением и удивленно, как на какое-то чудо.

— Подумаешь! — пренебрежительно протянул Васька, но тут же потупил глаза и признался: — Немножко, конечно, страшно… Сердце дюже стучало да в волосах будто ветер, а так ничего… Это тогда, а в других боях — вот хотя бы третьего дня…

Он не договорил: за деревьями замелькали тени, и на дорогу выбежали партизаны — человек двадцать. Впереди — Катя, Люба Травкина и Николай Васильев; некоторые были с забинтованными головами, с перевязанными руками.

Михеич спрыгнул с телеги, обнял Катю и поцеловал ее в губы.

— Вот старый хрен! Катю целует, а меня кнутом хотел, — проворчал Васька.

Все рассмеялись.

— Как обещали Лексею Митричу — все привезли. На сто процентов, значит, соответствует обещанию, — не справляясь с охватившим волнением, твердил Михеич.

— Спасибо, родные, — растроганно поблагодарила Катя, — а то у нас совсем голодовка и одежонка… видите, какая?

Михеич критическим взглядом окинул ее серую тужурку, надетую поверх военной гимнастерки.

— Какая это одежонка по зиме! — сказал он хмуро. — И вы тоже… Раньше надо бы дать знак, давно бы в полушубках все были. В лес заворачивать?

— В лес. А я беспокоилась: думала, уж не немцы ли вас?..

Михеич усмехнулся, натянул вожжи.

— Против немцев у меня охранная грамота. До самого Певска соответствует. Вот собрать трудно было. Немцы круглые сутки в селе — над народом потешаются. Потому и задержался. — Огибая три сосны, стоявшие вплотную друг к дружке, как сросшиеся, он тепло взглянул на Катю. — А продовольствие первостатейное. Так и берегли его для вас.

— Это… больше, чем продовольствие, — сказала Катя. — Тяжело, Михеич, в лесу: сегодня одних товарищей не стало, завтра смерть других вырвет… Темно вокруг… И вот, — она кивнула на подводы, — это для нас и свет и тепло. Народ с нами, мы чувствуем это, и силы крепнут…

Михеич кашлянул, провел пальцами по глазам.

— Разве не понимаем! Эх, дочка! Да пусть эти максы-ваксы проклятые на каждом столбу радио повесят и с утра до вечера долбят, чтобы мы им партизан словили! — Он зло сплюнул. — Жизнь отнять, работать заставить — это они могут, на то у них сила. А чтобы кровь родную предать — нет у Гитлера такой силы и не будет. Ни в жизнь!

Руки его задрожали, и он выпустил вожжи. Васька проворно подхватил их и, дернув, крикнул на остановившуюся лошадь:

— А ну, шагай, пятнастая! Взглянув на него, Михеич улыбнулся.

— Мы для вас, вы для нас — считаться не приходится. Этому меня, старика, Василь…

— Филиппыч, — подсказал Васька.

— …Василь Филиппыч вразумил.

Катя рассмеялась.

— Он вразумит. — Она ласково дотронулась до головы Васьки. — Хороший парень!

— Хороший, — подтвердил Михеич.

Лес становился все гуще. Сосны стояли безмолвные, а промерзшая земля стучала под колесами.

Кате хотелось расспросить Михеича, что удерживает людей в деревнях. Но по смущенному покашливанию, с которым поглядывал на нее старик, она догадывалась, что он сам хочет о чем-то спросить, и терпеливо ждала.

Михеич нахмурил морщинистый лоб, решительно шевельнул бровями.

— Дда… Поручил мне народ передать, что обида-то и на вас, на партизан, есть немалая.

— На нас? — удивилась Катя.

— Да. Я и Лексею Митричу хотел об этом слово свое замолвить, да так получилось — как следует друг дружку не рассмотрели и разошлись. — Он указал кнутом на подводы. — Вот помним о вас, а вы, не в обиду будь сказано, забывать стали про народ.

— Не понимаю, Михеич.

— Понятие тут небольшое надо, — помолчав, все так же хмуро сказал старик. — Знаем, не сложа руки сидите, а только, Катерина Ивановна, и народ в забытии оставлять не гоже, не соответствует. Говоришь, тяжело в лесу-то? Мы все это знаем, сочувствуем. А нам, дочка, и того тяжелей. Вы тут хоть через радио немножко свет видите, а мы… Весь свет немец заслонил.

Он потер прихваченное морозом ухо и в упор посмотрел на Катю.

— Много для себя мы не просим… В первое-то время вы каждый день для нас сводку печатали, а теперь… Ведь ежели знаем, жива Москва — значит все живо…

Катя молчала.

— Живем и ничего не знаем, что там, около Москвы, — продолжал Михеич.

Васька оглянулся на него.

— А мы? Мы тоже не знаем.

— Нет у нас теперь радио, Михеич, — сказала Катя. — Все немцы во время налета разбили.

— Вот оно что! — Михеич снял зачем-то шапку, покомкал ее в руках и опять надел.