Владимир Попов - Закипела сталь

— Любовью ради нее? — задетая за живое, произнесла Ольга.

— Да, я именно это имел в виду. Надо различать, как любят. Мое чувство заставляло меня мучительно думать о своем росте. Это какое-то, ну, я бы сказал… ведущее чувство… А Валерий… Впрочем, боюсь, чтобы вы не заподозрили меня в необъективности.

Они шли по какой-то окраинной улице, где Василию не приходилось бывать. На скамеечке у ворот, полуосвещенные фонарем, сидели солдат и девушка. Солдат нежно обнял девушку за талию, она доверчиво склонила голову на его плечо.

Василий взял Ольгу под руку, и они повернули назад. Ольга встряхнула головой, как бы отгоняя назойливые мысли, и мягко сказала:

— Я рада, Вася, что сыграла какую-то роль в вашей жизни.

— И я благодарен вам за это… Если бы вы только меня полюбили… Как хорошо у Горького: «Любовь для человека, что огонь для железа, которое хочет сделаться сталью». Я буду учиться, догоню вас…

— А не переоцениваете вы меня, Вася? Уж если пошло на откровенность, мне нужно учиться у вас многому.

— Ну и заключим договор о взаимопомощи, — улыбнулся Василий.

— И дружбе…

— И только? — Василий затаил дыхание.

— Любовь из дружбы вырастает очень медленно. А может и не вырасти…

— Вырастет, Оленька. У меня хватит терпенья ждать. — Василий порывисто сжал горячие пальцы Ольги.

С нетерпением ожидал Ротов вызова на бюро обкома. Вот там он уж даст бой Гаевому! Но вызова не было, и Ротов начал нервничать.

Вспоминая выступления Пермякова, реакцию людей, Ротов морщился, как от зубной боли. На многих лицах он видел не возмущение, а недоумение и даже жалость. Его жалели! Его, Ротова! Никогда еще он не вызывал к себе жалости. Все было: и недовольство, и озлобление, но только не жалость.

Прошло еще несколько дней, и Ротов понял, что никакое вмешательство обкома не восстановит его авторитета. Только сам он может поднять себя в глазах людей. Но как? Премировать Свиридова? Нет, будет ясно, что это сделано под давлением обстоятельств, а не по доброй воле.

И все-таки чаще и чаще мысли Ротова возвращались к Свиридову. В признании своей неправоты он видел первый шаг к примирению с коллективом.

Вызвав стенографистку, Ротов стал диктовать приказ.

С трудом дались несколько строк. Не один раз он менял мотивировку: «В дополнение к приказу номер сто восемнадцать…», «В развитие приказа…», «Исправляя упущение…» В конце концов сформулировал: «За разработку нового профиля особо важного значения премировать калибровщика Свиридова Ф. К. месячным окладом». Подумал и поправил: «двухмесячным».

В тот же день на первой странице заводской многотиражки Ротов увидел портрет Свиридова и сообщение о том, что руководство энского завода премировало Свиридова именными часами и представило к награждению.

Едва закончился рапорт, Ротов сунул в карман неподписанный приказ и пошел в партком.

Гаевой обрадовался, увидев директора. После собрания они ни разу не виделись один на один: Ротов всячески избегал встречи.

— Твои штучки? — Ротов бросил газету на стол, лицо его исказилось бессильным гневом. — И одуматься не даете? Что я теперь буду вот с этим делать? — Он протянул измятый приказ.

Гаевой прочитал его.

— Сегодня семнадцатое, собрание было одиннадцатого. Времени как будто достаточно…

— Нет, скажи, что бы ты на моем месте сделал?

Гаевой ответил не сразу.

— Трудное положение, Леонид Иванович, — чистосердечно признался он.

Ротов, смирив свою горячность, опустился в кресло, взглянул на парторга — тронуло сочувствующее выражение его лица.

— Ну, что бы ты на моем месте сделал, Григорий? Что? Посоветуй…

И опять Гаевой молчал, раздумывая.

— Ты как-то говорил, Леонид, что живешь по укрупненным показателям, — наконец сказал он. — Вот и теперь я бы на твоем месте сделал что-то крупное. Знаешь, как сложились отношения директора Магнитки с танковым заводом? Он сам ездит на танковый, сам выискивает, чем помочь. Увидел, что отстает литейный цех — не успевают лить башни, — и предложил отливать их у себя в мартене. Легко это? Очень тяжело, но льет. Вот и ты съездил бы на танковый. И уверяю, простят тебе люди, если найдешь, чем помочь.

На селекторе зажглись лампочки, Гаевой включил динамик.

— Вызывает Москва, — сказала телефонистка.

— Здравствуйте, товарищ Гаевой, — услышал парторг голос секретаря ЦК. — Прочитал ваше письмо. Поступили резко, но правильно. Нам очень важно, чтобы каждый работник был уверен в том, что не будет обижен безнаказанно. У меня к вам вот какое дело: скажите, Мокшин справится с обязанностями директора завода? Он хороший инженер, но как у него складываются отношения с людьми?

Гаевой протянул было руку, чтобы переключиться на телефонную трубку, — Ротов не должен был слышать этого разговора, — но счел неудобным перед Ротовым.

— Справится, — сказал Гаевой, — но считаю неправильным…

— Простите, товарищ Гаевой, — перебил секретарь ЦК, — у меня сейчас нет ни секунды лишней. Передаю трубку стенографистке — продиктуйте характеристику Мокшина. Самую подробную.

Лицо Ротова обмякло, побелело, рот болезненно скривился, и, чтобы Гаевой не видел его состояния, он поднялся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Директор ходил по заводу — прощался со своим детищем. Постоял у доменной печи, где начал работу подручным горнового, вспомнил, каким небольшим был тогда этот цех, прошел мимо тринадцати первоклассных печей в своих любимых мартеновских цехах, заглянул на нагревательные колодцы блюминга — здесь когда-то при поддержке Гаевого он решил проблему увеличения производительности, — проследил за работой блюминга, катающего броневые листы. Потом задержался в фасонолитейном цехе, законченном перед самой войной, прошел по кузнечному и механическому цехам, которые своим оборудованием могли бы сделать честь любому специализированному машиностроительному заводу.

Сколько труда, воли, энергии, решимости вложено им во все это! Завод будет существовать и работать без него. Но как будет жить и работать он вне этого завода, где знаком каждый цех, каждый агрегат, каждый уголок, каждый человек. «Каждый человек?» — вслух переспросил себя Ротов и задумался. Нет, далеко не каждый. Вот у станков стоят рабочие, их лица ему не знакомы. А могут ли они быть знакомы в коллективе, где число рабочих превышает тридцать тысяч? Конечно, нет. А руководители? Старших он знает, но как? С точки зрения их деловых качеств. А их нужды, заботы, вкусы, взгляды? Нет, одному человеку это не под силу. А Орджоникидзе? Завод у него был не один. Почему же он знал многих? Почему помнил многих? Потому что любил их всех и каждого в отдельности большой отеческой любовью. А он, значит, так не любит. Но мог же он глубоко знать всех руководителей и, заботясь хотя бы о них, воспитывать в них бережное отношение к людям. Через несколько дней он уйдет с завода, на котором столько работал, для которого немало сделал. Он всю жизнь будет помнить эти домны, мартены, прокатные станы, специальные цехи, помнить и тосковать. Но они не будут помнить о нем. Помнят не цехи, не агрегаты, а люди. Где же и когда сошел он с правильного пути взаимоотношений с людьми? И стоял ли он на правильном пути?