Владимир Попов - Девять рукописей

Довольно старый, как Писсарро,
вдыхая ветреный Париж,
гуляю по бульварам с Саррой…
Красиво жить не запретишь!

Туманы, отсветы, муары…
Сезоны дымчатых аллей.
Гогены, берты, ренуары
и отцветающий сислей.

Уйдём в окрестности Руана,
туда, где жёлтые стога…
Там, где кончаются сезанны,
и начинаются дега,

Где криком надрывают глотки
в толкучке пёстрых храбрецов…
И где парижские красотки
целуют морды жеребцов.

Лизхен пела про Отелло,
про тоску родных осин.
Лампа тусклая горела,
потребляя керосин.

Лизхен пела, пела, пела,
а высокий господин
подпевал ей то и дело,
опершись на клавесин.

Муж, роняя комплименты,
извинился в тот же миг,
удалясь в аппартаменты
и поправив свой парик.

Лизхен пела про омелу,
про желанье «умэрэть»…
Но, поскольку надоело,
перестала Лизхен петь.

Лизхен вроде не хотела,
но высокий господин
целовал её умело,
опершись на клавесин.

Неторопливый свист
легко летит по ветру…
Весёлый трубочист
похож на Риголетто.

Ушёл от суеты —
он никого не слышит.
Лишь чёрные коты
сидят на красной крыше.

На верхнем этаже
окно полуоткрыто,
где дама в неглиже
склонилась над корытом.

И рыжий идиот
с соседнего балкона
весь вечер вниз плюёт
в прохожих монотонно.

Играл на пьянино любовник хозяйки.
Хозяин за картами плакал всю ночь.
И пьяненький Белый хватал без утайки
дурнушку Марихен – хозяйскую дочь.

За что мне досталась такая награда —
и в этой пивнушке я пьян без вина,
когда представляю средь дыма и смрада:
О, Боже, какая у Нины спина!

Всё будет отлично, всё будет прекрасно, —
неужли напрасно мечтали о том…
Мигает фонарь на углу Лютерштрассе,
где нищий стоит под дырявым зонтом.

Под огромной чёрной шляпой
в голой комнате – один,
неземной и косолапый,
заседает господин.

Пианино в чёрной гамме…
Прикасается диез
к нижней челюсти с зубами,
где гуляет кариес.

«Песню старого скитальца»
он пытается играть.
На руке четыре пальца,
а мизинца не видать.

Чтобы звуки длились дале,
извивается дугой,
нажимая на педали
музыкальною ногой.

Тихо музыка струилась
вдоль по нотной борозде…
И улыбка заблудилась
в тёмно-красной бороде.

Целовал я туфельки.
Целовал я пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.

А теперь – трагедия,
или просто драмочка:
на велосипедии
укатилась дамочка.

И теперь я брошенный…
Потерялось времечко:
ни одной горошины,
ни пустого семечка.

Улетели утеньки.
Убежали пальчики:
тютеньки-матютеньки,
зайчики-банзайчики.

Шёл я,
пьяный немножко,
где-то
краем земли.
Кто-то
пел под гармошку:
– Джеммахали,
джеммахали!

Что же
это такое?
Чудо —
не говори:
по-над
русской рекою:
джеммахали,
джеммахали…

Раз-два,
вроде бы сами,
не
касаясь земли —
сами ноги плясали —
джеммахали,
джеммахали.

Словно
ручкой махала
и исче-
зла вдали,
тайной
из Джеммахала:
джеммахали,
джеммахали.

Я скакал верхом на палке,
совершая поворот…
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.

Вот:
Дядя Петя с тётей Маней,
как два крепеньких груздя.
Дядя Петя тётю Маню
обнимает за грудя.

Чтобы чётко был в ответе
за разбитые часы,
тётя Маня дядю Петю
поднимает за трусы.

Беспризорник Бобик лает,
чешет лапой вшивый бок.
Пацаны в очко играют —
веет лёгкий матерок.

Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.

Я скачу, – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.

И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.

Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.

И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.

Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.

Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.

Это слово
мне открыл
во всей красоте
одинокий дачник,
который снимал
в середине девяностых
деревянную развалюху
с печкой.
– Послушай, соседушко! —
кричал он через забор.

Его удивительная речь:
восторженно-интонационная,
с паузами и ударениями,
была сказочной.

Слышалось —
сосед и душка,
и относилось
не только ко мне,
но и ко всему миру:
к деревьям, к цветам,
к летнему ветерку,
к заходящему солнцу,
к вечерним комарам…

Соседушко!
С Осей седой
еду до ушка: —
как сказал бы
Хлебников.

Старую
скрипучую калитку
он звал
«Марья Семеновна».
У сосен на участке
были имена: Иван,
Степан, Митрофан…

Цветы —
имена женские:
Виолетта, Луиза,
Маргарита…
Одинокий лопух
у забора
«Спиридон Евграфович».
Беременная кошка —
«Филисандровна».
Козу на лужайке
окрестил «Матвеевной»,
её козлёнка «Фуфырчик».

В то лето
он штудировал
«Доктора Живаго»
и приходил ко мне
жаловаться…

Он умер осенью…
Приехала его дочь:
темноволосая красавица
с сонными глазами.
Я выпросил на память
трубку и книгу
Пастернака.