Владимир Попов - Закипела сталь

Он пожал руку каждому инженеру, Гаевому — последнему, но крепче, чем остальным.

С полигона Гаевой ушел вместе с Макаровым и Кайгородовым. Он чувствовал себя словно очнувшимся после долгого и мучительного сна. На душе было легко и спокойно, и впервые за много дней он вдруг увидел широкую, скованную льдом реку, заснеженную степь и залюбовался мягкими тонами зимнего заката.

— Молодчина Ротов, добился все-таки разрешения на опыты! — восхищался Кайгородов. — Не выскажи он свою точку зрения наркому, долго мучились бы еще с броней. А вообще недолюбливаю я его. Тяжелый человек.

— Смельчак, — с уважением произнес Макаров, и парторг порадовался тому, что авторитет директора растет. Гаевой никому, даже Макарову, не сказал, что летал в ЦК.

Остановились у здания мартеновского цеха.

Навстречу им бежал Шатилов.

— Как броня? — крикнул он еще издали.

— Лучше быть не может! — широко улыбаясь, ответил Макаров.

Шатилов помчался к печи, чтобы сообщить счастливую весть бригаде.

Не заглянув в партком, Гаевой пошел к Ротову — хотелось еще побыть в атмосфере радости и успеха.

К удивлению Гаевого, Ротов сидел пасмурный. Он мельком взглянул на парторга и тотчас отвел глаза.

— В чем дело? — недоуменно спросил Гаевой.

— Не в чем, а в ком! — фыркнул Ротов. — В тебе дело. Ты всегда в неприятность втравишь.

— А пояснее?

— Доложил я наркому о броне. Он поздравил, спросил, что нам нужно, а я возьми и попроси лишних шесть суток на реконструкцию печи.

— И что?

— И получил по заслугам. Ответил вежливо, но вразумительно: «Вы потеряли ощущение реальности обстановки». Вот тебе пояснее…

Весь остаток дня преследовала Гаевого эта фраза, с ней он и уснул. Вскоре ему приснилось, будто идет он по мартеновскому цеху и слышит за собой резкий, настойчивый звонок завалочной машины. Свернул в сторону — снова звонок, направился в другую — и опять звонок. Открыл глаза — надрывается телефон. Звонили из Москвы.

— Разбудил? — спросил секретарь ЦК. — Раньше позвонить не мог. Передайте коллективу благодарность за освоение новой броневой стали. Ваши рабочие и инженеры еще раз доказали, что не только наука прокладывает пути производственникам, но и производственники — науке.

— Поддержите нас еще в одном, — попросил обрадованный Гаевой и поведал о перипетиях с большегрузной.

— Преждевременное предложение, — сухо ответил секретарь ЦК. — Надо читать сводки и между строк. Стабилизация линии фронта дается ценой упорных боев. Положение таково, что, может быть, сегодня тонна стали нужнее, чем полторы через неделю.

Работа восьмой печи привлекала внимание Макарова — кривая выполнения плана поползла вверх, сталевары стали вести себя спокойнее, жалобы при приемке смен прекратились.

Сначала Макаров думал, что сталевары по-приятельски покрывают грехи друг друга, и, приняв рапорт, заглядывал на печь. Но все было в порядке. Если же сталевар и допускал какой-либо промах, то, сдавая смену, сам заявлял об этом.

Так, однажды во время рапорта Бурой на вопрос Макарова о том, как он сработал, ответил неохотно, понурив голову:

— Плохо, товарищ начальник. Свод поджег против пятого окна.

— Сильно?

— Да процентов десять премии можно с меня снять.

Макаров был удивлен честным признанием сталевара. До сих пор он знал Бурого другим: накуролесит — и с пеной у рта доказывает, что виноват не он.

— Что с ним сталось? — спросил Макаров Пермякова, когда они остались вдвоем. — Ваша работа?

— Враждовать перестал. Сейчас, когда Бурой смену подготавливает к сдаче, он не о рапорте в первую очередь думает, не о начальнике, с которым привык спорить, а о товарище, упрек которого руганью не перекроешь, успех которого — твой успех, а неудача — твоя неудача. Дружнее стали. К тому же Бурой — общественное лицо: руководит рабочим контролем в столовой. Все свое красноречие там растрачивает. На поваров такого страха нагнал — как никого боятся.

— Не думал, что вы с ним так быстро справитесь, — признался Макаров.

— Справился? До этого еще далеко. По-прежнему пьет. Недавно в общежитии такое устроил… А натура его мне нравится. Горяч. Его энергию только нужно куда следует направить. Вот с апатичными, безвольными — худо. Их труднее воспитывать. А все-таки таких, как Бурой, я люблю.

— Надеюсь, не только таких? — улыбнулся Макаров.

— Не только. Разных — по-разному. Возьмите Смирнова или Шатилова, например. Без единого пятнышка парень, насквозь просвечивает. Кем будет лет через десять Шатилов? Начальником цеха. И надо его к этому посту заранее готовить. А то у нас иногда как получается? Назначат, предположим, начальника цеха главным инженером, и смотришь — не тот уже человек. И говорит иначе, и голову держит по-другому, и особого почтения к себе требует. Не понимает одного: есть авторитет должности, а есть авторитет личности, — и уже официальным тоном добавил: — Плакатист мне нужен.

— Для чего? И так весь цех в плакатах, — запротестовал Макаров.

— Это верно, но не заметили ли вы, что наша наглядная агитация какая-то… — Пермяков замялся, подыскивая подходящее слово, — ну, больно стабильная. Оперативная агитация нужна, живая. Вот на фронте. Кончился бой, глядишь — уже боевой листок по бойцам пошел. Узнают, кто как воевал. И у нас бы так. Выпустили скоростную плавку — «молния», плохую — тоже «молния». Каждый день. А сейчас что? Призывы висят, а как их выполняют, коллектив узнает с опозданием.

— В этом вы, пожалуй, правы. Но где такого плакатиста найти?

— Я уже нашел. На фронте убит один наш машинист. У него сынишка остался четырнадцати лет. Матери тоже нету.

— Четырнадцати? Кто же его в цех пустит, малолетку?

— Не беспокойтесь, пустят.

— Где отыскали?

— Отыскал не я, а Дмитрюк в детдоме. Упрямый паренек. Не хочет оставаться там — и все. «Или в цех возьмите, говорит, где батя работал, или беспризорничать пойду». Вот и выбирай. Не пускать же его на улицу. Очень прошу уважить паренька.

— Хорошо. Приведите — посмотрим.

— Да он тут. — И Пермяков с юношеским проворством вылетел из комнаты.

Через несколько минут в кабинет вошел мальчуган, сделал несколько нерешительных шагов и остановился.

Он был низкорослый. Огромные серые глаза смотрели с затаенной грустью, но задорный нос и по-детски смешно надутые губы смягчали это выражение.

Макаров на мгновение закрыл глаза: мальчик напомнил ему умершего сына.

— Подойди, сынок! — мягко сказал он. — Как тебя зовут?

— По-разному звали. Папка — Петром звал, мамка — Петей, ребята — Петюхой называют, а кто Петухом.

У Пети ломался голос, деланный басок неожиданно срывался на дискант, и Макарову стало смешно: в самом дело петух.