Владимир Попов - Закипела сталь

— И как? Получается?

Ротов не видел лица Гаевого, но чувствовал: улыбается.

— С трудом.

— Не мудрено. Через ступеньку перешагиваешь. Еще не уразумел, каким ты при социализме должен быть. Много мусора к тебе пристало, и отряхнуться от него не хочешь.

— Какого мусора? Это ты о моих воображаемых пороках? Оставь их в покое. Пороки всех времен и народов, вместе взятые, никогда не сравнятся со злом, причиненным одной войной.

— Ух ты, теоретическое обоснование под себя подводишь!

— Не я. Двести лет назад Вольтер это сказал. Война, понимаешь, а ты о пустяках. Я по укрупненным показателям живу.

— Укрупненные показатели тоже из мелочей складываются. Обидеть человека — подумаешь? Пустяк для тебя. А обидел одного, другого, третьего — вот и весь коллектив на тебя в обиде. Нет, не чувствуешь ты человека, Леонид, не веришь в него.

— Я не верю? Да кто у меня план выполняет?

— Вот-вот! Как исполнителей ты их признаешь. Но ведь это еще и творцы, и в душу надо уметь заглянуть.

Ротов резко поднялся.

— Я мужик крутой, Григорий. Ты мне уже немало крови испортил. Если еще и тут заедаться будешь — сяду в машину и уеду. Добирайся пехом. За двое суток и природой налюбуешься.

— Остер топор, да сук зубатый. Далеко не уедешь. Шину прострелю. Шина не тетерев, попаду.

Вошел шофер, отряхнулся от снега, подбросил дров в печь и уселся тут же на полу. Тихо стало. Только весело потрескивали дрова в печи да шипел поджариваемый на вертеле тетерев. Закопченную стену тускло освещали оранжевым светом холодные лучи мартовского солнца.

— Я так счастлива, так счастлива!.. — воскликнула Ольга, вбегая в столовую Андросовых. Она закружила по комнате Агнессу Константиновну, расцеловала свекра и внезапно опустила голову, смущенная такой необычной для нее экзальтацией, хотя не видела в этом ничего предосудительного. Разве это не самый счастливый день в ее жизни, когда хочется обнять весь мир и говорить, говорить какими-то особыми словами, вложив в них всю свою нежность, всю силу своих нерастраченных чувств!

— Что вы так долго? — спросил Андросов. — Заходили куда?

— Нет, просто очередь там. Одна девушка регистрирует и браки, и рождения, и смерть.

Незадолго до прихода гостей Валерий протянул Ольге повестку.

Ольга пробежала глазами — и остолбенела.

— Получил еще в среду, но не хотел тебя тревожить. Ведь это ничего не могло изменить, правда? — Валерий выжидающе помолчал и виновато улыбнулся. — Повоюю. Вернусь с орденами, они мне, право, пойдут.

Тяжело вздохнув, Ольга опустилась на стул, чуть ли не шепотом сказала:

— Не думала, что придется нам так скоро расстаться…

Валерий провел рукой по ее волосам, поцеловал повлажневшие глаза. Тронуло, что Ольга ни в чем его не упрекнула.

— Прости меня, Оленька. Все вышло иначе. Дали отсрочку на год. Целый год у нас впереди.

— Ах, все-таки отсрочка? — лицо Ольги посветлело. — Почему же ты так странно шутишь, Валерий? Тебе что-то изменяет чувство такта. Отсрочку дали из-за учебы?

— Н-нет… — протянул Валерий. — Понимаешь, оказывается, у меня что-то в легких… — Услышав звонок в передней, он поспешно вышел открыть дверь.

В этот вечер Шатилов поджег свод.

Еще перед уходом на завод он почувствовал себя нездоровым. До половины смены работал хорошо, но, когда началось плавление и шлак поднялся толстой шубой, понял, что печь перестала повиноваться ему. Он добавлял газа — пламя становилось коптящим, вяло поднималось к своду, лизало его; добавлял воздуха — превращалось в короткое, яркое, острое, как в автогенной горелке.

Василий уже плохо соображал, что делает. Все отчетливее рисовалось ему, что происходит в это время у Андросовых, как блестят у Ольги глаза, каким счастливым чувствует себя рядом с ней Валерий. Не знай он Валерия, не встречайся с ним — соперник вставал бы в его воображении расплывчатым, особых примет не имеющим, а сейчас он видел все с такой предельной ясностью, словно сам присутствовал в комнате, где никогда не был.

Когда Василий отогнал от себя навязчивые мысли, одна за другой всплывающие в разгоряченном мозгу, и взглянул на свод, было уже поздно. Огромные сосульки, толщиной в руку, свесились со свода и опустились в шлак. Шатилов закричал так, словно его ранили, бросился к рукоятям управления, скантовал газ и пристудил печь; потом в отчаянии принялся длинным крюком ломать сосульки. Этой работы ему хватило надолго. Плавку он так и не выпустил.

Весь остаток смены он мучительно думал о рапорте. Что он скажет? В первый раз свод на его печи поджег подручный. Тогда начальник цеха не обвинил его, понял, как это произошло, а сегодня? Если Макаров снимет его с работы и пошлет на погрузку мусора — возражать будет нечего.

Перед рапортом Макаров осматривал печи. Увидев шатиловское «художество» и не поверив своим глазам, он взглянул на сталевара, снова на свод и опять на сталевара.

— Чей поджог?

— Мой, — отводя глаза в сторону, ответил Шатилов.

Что кричал Макаров, Василий уже не разбирал: все слова слились для него в какой-то страшный поток.

На рапорте он испытывал жгучий стыд. С него, лучшего сталевара цеха, начальник распорядился удержать одну треть месячного заработка в частичное возмещение нанесенного материального ущерба.

Когда Шатилов возвращался домой, празднество в доме Андросовых уже близилось к концу. Подруги Ольги и товарищи Валерия разошлись, остались только Пермяковы да приятель отца Валерия — врач Могильный.

Иван Петрович понимал, что пора уходить, но никак не мог заставить себя подняться. Улучив момент, он шепнул жене:

— Вот и осиротели мы с тобой, Аннушка. Думал, что сына в дом возьмем, а вышло — и дочь отдали.

— Уж и осиротели… В одном городе живем. — Анна Петровна привстала: — Пора, что ли?

— Вот как этот балагур уйдет. — Пермяков показал глазами на Могильного.

Ему был противен этот пьяненький человечек с короткими ножками, огромной головой, которая, казалось, перевешивает туловище, и багровым грушевидным носом.

Врач, похоже было, и не собирался уходить. Он не сводил с Ольги масленых глаз, сонливо прикрытых дряблыми веками, и все время сыпал анекдоты. Андросовы наперебой угощали его, называли не иначе как «дорогой» и вообще относились с непонятным подобострастием.

Когда Ольга подошла к трюмо поправить волосы, Могильный, пошатываясь, приблизился к ней.

— Что вы на меня так недобро посматривали? — спросил он вкрадчиво, подслащенным голосом. — Не нравлюсь, вижу. Стар, лицом неказист и фигурой не вышел. Зато сердце… Не будь у меня такого сердца, Ольга Ивановна, не сидеть бы вам сегодня за свадебным столом. Слезки лили б, да-с.

Брови Ольги напряженно поползли вверх и, уловив в этом непроизвольном движении не то удивление, не то готовность слушать его, Могильный спохватился и поспешно отошел.