Владимир Попов - Сталь и шлак

Пенза пропустила уже четыре «третьих» эшелона. Начальник станции в отчаянии хватался за голову, не в силах угадать, сколько же их еще будет.

В конце концов начальник дороги разозлился и приказал своему помощнику привести к нему на расправу «бесноватого», как только тот снова появится.

Дубенко отнесся к предстоящей встрече с начальником дороги без особого энтузиазма, но уклоняться все-таки не стал.

Когда в кабинет вошел невысокий худой человек с нервным лицом и упрямым, немигающим взглядом, все негодование начальника испарилось.

Он долго рассматривал Дубенко и потом неожиданно спросил:

— В ЧК работал?

У Дубенко поднялась одна бровь.

— Работал.

— В Саратове?

— В Саратове.

— Меня не помнишь?

У Дубенко поднялась другая бровь.

— Начальник?! Ну, тебя угадать трудно. Разжирел ты, брат, даже глаза заплыли. Я-то думал, что у начальника дороги беспокойная жизнь.

— А тебя подтянуло.

Дубенко махнул рукой и опустился в кресло.

— Всегда такой тощий, как фараонова корова. Разве что тогда на двадцать лет моложе был.

— Да, двадцать лет… Много за это время воды утекло, много поездов прошумело…

Помощник, пришедший с Дубенко, был разочарован. Он ожидал совсем другого приема. «Бесноватый» надоел ему больше, чем все уполномоченные, вместе взятые.

— Сколько же у тебя третьих эшелонов? — спросил начальник дороги.

— Еще немного — всего три.

— Слушай, Дубенко: ты же чекист!

— Ну так что?

— Не знаю, как ты, а я на всю жизнь запомнил слова Дзержинского: «Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки». А у тебя что? Сердце горячее, голова сумасшедшая, а руки? Руки грязные! Передергиваешь! Семь третьих эшелонов! Ты же не один клиент у дороги.

Дубенко вскипел и забегал по кабинету.

— Каждый борется за себя, а в общем это получается — за всех. Кто решает участь войны? Металлургия.

— А транспорт? Транспорт, по-твоему, не решает?

— Ты по каким рельсам ездишь? По деревянным? Кому я везу станки для обточки бандажей, рельсобалочный стан? Кому? Себе, что ли?

— Где ты остановился? — внезапно спросил начальник дороги, заметив в глазах Дубенко лихорадочный огонек, так пугавший дежурных.

— Между четырьмя Пензами, — зло ответил Дубенко. — Это самый сумасшедший город: четыре станции! Сбегаешь с Пензы-первой на Пензу-четвертую, прибежишь обратно — вот день и прошел.

— Выспаться хочешь?

— А ты эшелоны пропустишь?

— Пропущу. Но обоим наркомам, и своему и твоему, телеграммы дам: пусть знают, что ты здесь творишь.

Начальник дороги встал и открыл дверь в соседнюю комнату:

— Койка там, водка в ящике стола — пол-литра. Третий месяц стоит. Иногда нюхаю — помогает. Раздевайся, спи. — И, втолкнув Дубенко в комнату, закрыл за ним дверь.

— Что же делать с эшелонами? — спросил помощник, с интересом прислушивавшийся к разговору.

— Черт с ними, пропустите по «зеленой улице», с ходу. Как ты разберешь, который из них третий? Он сам хозяин — сам номера ставит. А наркомам приготовьте телеграммы, пусть там разбираются.

Две недели спустя директор и главный инженер вместе вошли к наркому. Тот разговаривал по телефону. Две трубки, снятые с рычагов лежали на столе, ожидая очереди.

Как Дубенко ни старался придать своей походке твердость, его пошатывало от усталости и волнения.

Безжизненные глаза Макарова встревожили наркома.

— Что у вас случилось, товарищ Макаров? — спросил он, кладя трубку на стол.

— У меня умер сын и очень болен второй. — Не ожидая приглашения, главный инженер тяжело опустился в кресло.

— Что со вторым?

— Воспаление легких.

— Простите, товарищ Макаров, но ведь у вас один ребенок!

Макаров с удивлением посмотрел на наркома: откуда ему известен состав его семьи? Ах да, был такой разговор, коротко, мимоходом. Пришлось рассказать о Вадимке и о Крайневе.

Нарком потребовал к себе референта и поднял одну из лежавших на столе трубок.

Дубенко дремал в кресле. Макаров сидел неподвижно, уставившись в угол.

Василий Николаевич не был на глухом степном разъезде и не видел нового могильного холмика, выросшего неподалеку от станции. Но этот холмик все время стоял теперь перед его глазами.

Вошел референт. Закончив разговор по телефону, нарком повернулся к нему:

— Выясните, кто лучший педиатр в городе, усадите его на самолет и отправьте вместе с товарищем Макаровым. Сульфидин нужен?

— Очень нужен! — оживился Макаров. — Нигде не можем достать.

— Тридцать граммов получите из моего фонда. Вылетайте сегодня же. Ко мне явитесь, как только ребенок будет вне опасности.

Нарком взглянул на Дубенко:

— А ты — в гостиницу. Пять суток отдыхай. Разговаривать будем после.

Зазвонил телефон, и взволнованный секретарь, быстро войдя в кабинет, громко сказал:

— Товарищ нарком, Кремль на линии.

Мертвая тишина, казалось, ползла из покинутых цехов в город. Прервалось ритмичное дыхание воздуходувок — это биение пульса завода. Даже воздух стал пахнуть иначе. Исчез легкий запах газа, который раньше казался таким неприятным и о котором теперь вспоминали как о чем-то родном, необходимом.

Город родился и рос вместе с заводом. Монтировались домны — и вырастали дома в поселке. Строились красные уголки и столовые в цехах — воздвигались дворцы культуры и фабрики-кухни в городе. Замащивались заводские проезды и дороги — покрывались асфальтом городские площади и улицы. На заводских пустырях радовали глаз газоны и клумбы — в городе возникали цветники и парки.

Город жил заводом и для завода. Он был тылом, завод — фронтом, где ежедневно, ежесменно шли непрерывные горячие бои за металл. Каждые восемь часов армия, давшая короткое, но напряженное сражение, сменялась другой, освеженной отдыхом, и результаты борьбы и успехов этих армий так же волновали город, как волнуют тыл успехи и неудачи фронта. Почетные труженики цехов были почетными гражданами города — их портреты украшали улицы наряду с портретами вождей.

Это был типичный донецкий город, жизнь которого без завода бессмысленна и невозможна. Умер завод — замер и город.

Ночи стали чернее, дни — пасмурнее. Словно шлаком залило улицы, и ходить по ним было опасно, как по застывшей шлаковой корке, — того и гляди, провалишься.

Тихо стало в городе. Даже собаки и те притаились, попрятались и только жалобно повизгивали, будто чуяли волчью стаю. Далеко разносились в тишине и больно отдавались в сердцах каждый одиночный сухой выстрел, каждая короткая очередь.

Страшно было днем, но еще страшнее ночью.

В одну из таких темных ночей по окраинной улице неслышно пробиралась вдоль домов и заборов худенькая девушка. Она ежеминутно останавливалась и прислушивалась. У невысокого деревянного крыльца она осмотрелась и тихо постучала. Дверь приоткрылась, и девушка скользнула внутрь домика.