Ромен Звягельский - Виктория

— Слышали? — снова обернулась Татьяна, — Наши на заводы ездили.

— Да что ты? Взорвались?

— Заводы целы, только все тамошние начальники кончили самоубийством. Мне капитан рассказывал, они домой поехали к одному, к другому, к третьему дела-то принимать надо — а они все мертвые и дети их мертвые, и жены, и собаки их тоже мертвые с кошками. А этому говорю, ни бум-бум. Как я буду французский учить?

Вика перевела на немецкий язык слова Татьяны, а потом потихонечку замедлила шаг, чтобы отстать от нее. Ей хотелось, чтобы Жак строил свои представления о русских женщинах только в общении с ней.

Они подходили к мосту. Мост был железобетонный, с высокими перекрестиями балок и гранитными бордюрами. В начале его стояли двое русских солдат, они балагурили с Татьяной, та им что-то упорно доказывала. В это время мимо поста спокойно проходили другие люди, Вика уловила краем уха, проходя за спиной Тани, слова солдата:

— Ну, вот видите, он говорит, что вас не знает.

Солдат посмотрел через плечо Татьяны на Вику и ничего не сказал.

Они шли по мосту через зеленовато-голубую Эльбу, приближались к блок-посту американцев, и Вика не думала о том, в какой стороне была ее родина. Ее родина, ее дом, ее счастье было здесь с ней, Жак вышагивал по этому сверхпрочному мосту, и обоим им казалось, что последние испытания они пройдут, сойдя с этого моста на берег, бесконечный и счастливый.

— Hello, boys, where do you came from, who are you? (Привет, малыш, откуда ты, кто?)

Это приветливо звучало по-английски, Вика поняла смысл вопроса.

Большой капрал в светло-зеленой каске, с мощной челюстью и огромными руками попросил их остановиться. Впрочем, он останавливал и предыдущие пары. Вика и не думала, скрывать, кто она и почему идет на запад. Но Жак сильно сжал ее локоть, и она промолчала.

— Мы бельгийцы. Были в лагере. Сейчас идем домой. Нам нужно в Антверпен, — объяснил он по-английски.

Американец улыбнулся квадратной челюстью и показал пальцем на Вику:

— She can speak? (Она может говорить?)

— Ноу, — поспешил ответил Жак и сделал грустное лицо.

— Что ты ему сказал? — спросила Вика.

Грустное лицо пришлось сменить на гримаску разоблаченного лгунишки:

— Я ему сказал, что ты немая, — ответил Жак на ломанном немецком.

Вика так искренне засмеялась, что и капрал загрохотал до кашля, вытер глаза и показал вперед:

— Come, please. My boy, I old solder and I know that she — russian girls. (Проходите, пожалуйста. Мой мальчик, я старый солдат и я знаю, что она русская).

Жак переменился в лице и загородил Вику.

— Don't be afraid, — капрал покачал головой, а потом показал на свои глаза, — I look — she like you! Go on! And — be happy! (Не беспокойся, я вижу — она нравится тебе. Идите! И будьте счастливы!)

— Так, женщина, у вас за постель «уплочено?» — в плоский проем купейной двери просунулась голова немолодой полной проводницы с огромным пучком на самом верху головы, на самой маковке, и проводница сама себе ответила, Ага. Уплочено. Кипяток вскипит, я вас покличу.

— Спасибо. Скажите, а когда Отрадокубанская?

— Скажу, все скажу, пока рано беспокоиться, — кивнула «двойная голова» и закрыла дверь.

— Вам Отрадокубанскую?

Напротив сидел пожилой мужчина с коричневой бородкой, верхние полки в это время года пустовали. Мужчина был похож на сушеный гриб, но глаза его горели светлой-светлой лазурью, от чего казалось, что старик — заколдованный молодец.

— Где-нибудь после Кантемировки подвалит народец, а потом всю ночь от Шахты до Ростова и там Тихорецк, Кропотный — не протолкнешься, — сказал мужчина, перехватив взгляд попутчицы, — шахтеры, железнодорожники, вот увидите.

— Я брала билет с трудом, — распевно произнесла женщина, — Никто в Москве в кассах не знал такую станцию. А сама — забыла.

— Я, выходит, с вами в один пункт еду. Вы не местная?

Она не знала, к чему относится вопрос собеседника, к Отрадокубанской или вообще к СССР. Акцент ее был едва ли заметен.

— Нет, но… — женщина загадочно покачала крупными кудряшками.

На вид ей было лет сорок, она была хоть и крупная, но не полная, а статная, и просматривалась в ней внутренняя решимость и твердость, и удивительно было, на что ей эта решимость, когда обстоятельств к тому нет особенных.

— Далеко ли там-то?

— Станица Темиргоевская, — ответила она.

Голос был у нее тягучий, очень высокий и звонкий, таким голосом хорошо казацкие песни петь.

— А вы не волнуйтесь, ложитеся спать, нам еще две сутки ехать. А точнее будет — ровно одну. Я-то сам раньше в Темиргоевской жил, до войны. Потом в райцентр перебрался.

Женщина рассмеялась забавным словам старичка, стала прибирать предметы на столике. Старик вышел в коридор, деловито похлопывая себя по опухшим карманам штанов в поисках папирос.

После возвращения из Бельгии Стас снова стал ухаживать за Неллей, как в первые месяцы их знакомства. Нелли жила у подруги, и Азарову приходилось сторожить ее то у подъезда дома, то у дверей «Шаболовки», где она работала редактором программ.

Нелли поняла, что перед ней совершенно другой человек, когда Стас повел ее в зоопарк. Эту искренность нельзя было подделать. Она увидела его маленьким мальчиком, подростком, парнем, молодым мужчиной, студентом журфака — это все был он, чужой и самый родной на этом свете.

И тогда она сказала себе: зачем ссориться с человеком, если без него ты не можешь прожить и дня. Бессмыслица какая-то.

В том же году она ушла в декрет, а под Крещенские морозы родила девочку, которую назвали Виктория. Стас настоял. Он все уши ей прожужжал про свою командировку в Бельгию, и Нелли понимала, что она обязана своим семейным счастьем неизвестной далекой художнице с необыкновенной судьбой и немножечко ревновала, даже не ревновала, а завидовала такому сильному потоку света, который шел от этой личности и достигал ее мужа даже здесь, в Москве.

Нелли даже вспыхнула, когда поняла, кто звонит. Голос у Виктории был звонкий, чрезвычайно оживленный, веселый, Нелли показалось, что Виктория пытается доказать свое превосходство даже этим тоном.

Но Виктория всего лишь была благожелательна. Она радовалась, что в квартире Азарова — женщина, что она слышит русскую речь, что она едет в Москву!

— Нет, слушайте, — говорил Азаров бегая по перрону Курского вокзала, так же нельзя. Оправляем человека неизвестно куда. Без провожатых… Надо же спросить хотя бы…

И он спрашивал у всех проводников, которые курили на низком перроне, дойдет ли поезд до Отрадокубанской, и, между прочим, некоторые о такой станции не слышали.