Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

В кучу летели всякие мелкие безделушки от ножей до иголок. Бумаги, фотокарточки сваливали в другую кучу и поджигали. Офицер-эсэсовец, не принимавший участия в обыске, ходил по травяному пятаку и кричал:

— Коммунисты, капут, комиссары капут.

Вдруг он остановился и, как дурак, разинул рот, показывая на зубы.

Ванюша, стоявший недалеко от меня, встревожился, и это заметил офицер. Он быстро подбежал к нему, схватил за подбородок, вытаращил бесцветные мутные глаза.

— Рот! Рот! — закричал офицер.

Неожиданно для всех Ванюша крышкой плоского котелка ударил себя по зубам. Два зуба с золотыми коронками окровавились. Ванюша схватил их тремя пальцами правой руки, выдернул и протянул офицеру.

— Хорош! — сказал эсэсовец и потребовал снова открыть рот.

Ванюша сжал намертво челюсти, покосился на офицера и отвернулся. Медаль «За отвагу» была тяжелой, но дорогой наградой. Он получил ее за сбитый из винтовки фашистский самолет. Автоматная очередь прошила сердце Ванюши — рязанского парня, русского солдата. Да, не зря он получил медаль. Спасая награду, он и тут проявил отвагу.

— Почему нет золота? — спросил офицер — эсэсовец у меня.

— Не заработал еще, — ответил я.

— За все будем судить коммунистов, — кричал офицер. — И за то, что есть, и за то, что нет.

Ванюша, лежавший на зеленой траве с бледным лицом, обращенным к солнцу, казалось говорил стоящим в колонне: «Я жив». И мне, как и всем моим друзьям-солдатам, попавшим в кровавые лапы врагов, хотелось сказать так же: «Я жив».

Так родилось на пути в Вильнюсскую крепость стихотворение «Я жив».

Осень сурового 1941 года. Вильнюсская крепость. Широкий двор крепости кипит, как муравейник. Возле восточной стены стоят в два ряда повозки, на которых каждое утро вывозят умерших от голода, ранений и пыток. В воротах двое часовых с автоматами. На углах вышки с пулеметами. На высокой кирпичной стене проволока в несколько рядов с наклоном во двор крепости. По двору, еле передвигаясь, бродят военнопленные с котелками — ждут черпака баланды из прелой прошлогодней картошки. Отсюда дорога до дома и далека, и трудна. Всем известно, что фашистские войска где-то под Москвой. А в Москве мать с сестрами и трехлетним братом. Я в крепости в самой тесной камере на бетонном полу среди раненых. В голове еще слышится гул вражеских самолетов и глухая артиллерийская» стрельба. Происходит что-то невероятное. Как могли подпустить врага к воротам столицы? Но, может быть, фашистов в мешок сажают, а потом начнут колотить? Но почему же тогда, кроме охраны, по двору ходят полицейские с дубинами и бьют первого попавшего на глаза по затылку? Почему ни за что забивают до смерти еле двигающегося человека, попавшего в плен? Свободный русский человек под железным сапогом фашизма!.. Страшно!.. Боюсь! Нет, этому не быть!

В моих глазах стоит, шумя листвой, Измайловский парк, с его красивыми притоптанными дорожками вокруг пруда, сделанными искусной рукой мастера скамейками на аллеях. А по вечерам разноцветные полосы огней. Летние читальни, где за столиками сидят школьники и студенты, разложив перед собой книги. И вдруг это все будет разрушено и сожжено, как и всюду на территории, по которой прошли фашистские войска.

Я видел, как горели большие деревни, выбрасывая черные клубы дыма и длинные языки пламени в голубое небо, наводя страх на соседние села. Я слышал, как плакали дети и голосили женщины у своих жилищ, как в зажженных хлевах ревели коровы, прося помощи у людей. А люди бежали дальше от огня, чтобы не оказаться под вражеским обстрелом.

Война шла, поднимая села и древнейшие города на воздух, оставляя пыль и пепел после себя. Но разве для этого их строили наши предки, вкладывая в работу всю свою силу и ум? Они хотели, чтобы мы жили в этих домах, ходили друг к другу в гости, растили детей и пели веселые песни, захлебываясь счастьем.

Что сейчас творится в Москве? Чем занята мать? Учатся ли в школе сестры? Работает ли завод? Эти думы не покидают меня ни днем, ни ночью. Ищу в своей камере земляков-москвичей. Никого. Вчера умерли от ран два ленинградца, а сегодня их вынесли во двор и положили на повозку. Один пожилой, другой совсем юнец. Будто отец с сыном встретились здесь после долгих боев, они лежат рядом лицом к лицу. Сейчас еще вынесут несколько покойников, и тронется повозка, запряженная узниками, на кладбище.

Камера, в которой я находился, считалась самой «опасной». Первый побег из крепости, совершенный двумя заключенными, принадлежал нашей камере. Всегда последней затихала ночью наша камера. Одно-единственное окно с толстыми железными прутьями, выходившее во двор крепости, — под самым потолком. И все-таки нас не обходили фронтовые новости.

Кое-какие вести выдумывались самими ребятами и сообщались всем во время обеда на кухне. И через час уже вся крепость говорила победе Красной Армии под столицей. Это клалось для того, чтобы рассеять фашистские слухи о взятии Москвы.

Некоторые иногда верили немецким сплетням. Но был у нас один человек, всегда молчаливый, не вмешивавшийся ни в какие шоры о войне и жизни, спокойно относившийся к дележке баланды. Он обычно сидел в углу и редко когда поднимался с места, будто боялся, что другой человек займет его насиженное место. К нему подходили, брали котелок, наливали супу. И сколько б ни налили, он ничего не скажет, даже не скосит своих впалых умных глаз. Он всегда о чем-то думал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Однажды, когда надоели разговоры о еде, да и язык уже устал говорить от голода, молчаливый человек, назвавший себя Иваном Ивановичем, спокойно и негромко сказал:

— Я вижу, как некоторые, боясь, смерти, облизывают котелки и ведра, чтобы проглотить лишний грамм пищи. Верно, голод — не тетка. Но есть вещи страшнее смерти.

У меня по сердцу прокатилась дрожь, а на теле выступили мурашки. Я подвинулся к Ивану Ивановичу ближе. Он продолжал:

— Смерть человека — это не гибель России. О смерти тысяч людей Россия будет плакать. Россия будет плакать и об одном своем сыне. Самое страшное для человека — остаться без Родины, взрастившей его, чтобы он послужил ей и защитил от недругов.