Баурджан Момыш-улы - За нами Москва. Записки офицера.

— Ни в коем случае!..

— Ведь немцы-то побежали, товарищ комбат.

— Ни в коем случае не трогаться с места! Только огнем и огнем им в спину...

...Когда я пришел на наблюдательный пункт Танкова, там были Толстунов, несколько артиллерийских офицеров, связисты. В соседней траншее находились Бозжанов и Степанов, ютились связные бойцы. Наблюдательный пункт Танкова был позади нашего, батальонного. Видно было, что в часы самых жарких боев здесь был сосредоточен узел связи, пункт управления боем.

Моим приходом все почему-то были смущены, а Танков, с перевязанной головой, выскочил из траншеи и, отпечатав несколько метров строевым шагом, вытянулся передо мной.

— Товарищ комбат, вверенная мне рота... — начал было он рапортовать.

— Вверенная вам рота, лейтенант Танков, — перебил я, — во взаимодействии с артиллеристами и пулеметчиками отбила атаку немцев. Можете дальше не докладывать.

— Есть, не докладывать! — отчеканил Танков, не скрывая улыбки.

— А мы думали, ты нас будешь ругать, — рассмеялся Толстунов.

Когда мы с Танковым направились в траншею, просвистел рой пуль. Мы живо спрыгнули в окоп. Танков грузно свалился на руки Толстунову и застонал. Пытаясь встать, он отстранил руки Толстунова, но встать не мог.

— Положите меня на пол, товарищ старший политрук, — слабым голосом попросил лейтенант. — Кажется, ранение серьезное.

Когда санитары положили лейтенанта на носилки, он не стонал. Я подошел к нему и взял за руку. Рука была холодная. Пожимая эту холодную, ослабевшую руку, я сказал:

— Спасибо, Сергей, за службу.

Танков с трудом улыбнулся и тихо произнес:

— Как жаль, товарищ комбат, что лейтенант Сергей Танков мало воевал. Он смертельно ранен...

Он посмотрел на Толстунова, на меня и отпустил мою руку. Смерть лейтенанта Танкова потрясла нас всех. Толстунов стоял, низко опустив голову. Степанов растерянно поглядел из стороны в сторону. Бозжанов сидел на дне траншеи и ковырял ножом землю. Мне было особенно грустно сознавать, что я потерял командира, с которым мы только что начали понимать друг друга.

— Ну, довольно горевать, комбат, — прервал мои тяжелые размышления Толстунов. — В бою всех не убережешь. Пули, что угодили в Танкова, могли сразить и тебя. В следующий раз надо быть поумнее и поосторожней.

Матренино — обычная станция железной дороги со станционными постройками и прилегающими к ним колхозными домами деревни Матренино. Деревня, как и многие селения этого района, расположена на большой поляне. Железная дорога огибает деревню некрутой дугой.

Немцы в течение пяти часов изредка вели то минометный, то артиллерийский огонь по Матренину. Разведка врага неоднократно пыталась проникнуть, в деревню.

За последние часы противник совершил несколько коротких мощных налетов. После грохота обстрела внезапно наступила тишина. Вдруг — ружейно-пулеметная трескотня. Снова грохот — снова артиллерийский налет.

— Филимонов, что там у вас происходит?

— Лупит нас, товарищ комбат, — слышу в телефон зычный голос Филимонова, — артиллерией и минометами. Да вот полезли было несколько раз...

— С танками? Много ли пехоты?

— Нет, без танков. Пехоты два взвода, может быть — до роты, не больше. А в лесу, товарищ комбат, кажется, накапливаются.

— А что вы думаете делать?

— Думаю, как только он пойдет на нас, встретить огнем... Что ж более нам остается, товарищ комбат?

Лейтенант Филимонов был старше меня на пять-шесть лет. Он был кадровым командиром-кавалеристом. Года за два или три до войны его уволили из армии за несоответствие занимаемой должности. С уязвленным самолюбием, не имея другой специальности, он побывал на ряде должностей в «гражданке», где его неоднократно снимали, «как не справившегося со своими обязанностями». Он вернулся в армию в начале войны, травмированный неудачами на гражданской службе.

Он пришел к нам в батальон совершенно подавленный тем, что его, кадрового комэска (командира эскадрона), назначили наравне с некоторыми запасниками командиром стрелковой роты. Его самолюбие было уязвлено еще и тем, что над ним непосредственно начальствует молодой и по возрасту и по выслугам старший лейтенант. «Если бы меня тогда не уволили, был бы я теперь в звании не меньше капитана, а быть может, и майора...» Все эти свои переживания он выдавал ненавидящим взглядом своих серо-коричневых чуть навыкате глаз, небрежным повторением приказаний и вообще инертностью и безразличным отношением к службе. Возможно, Филимонов был хорошим наездником, рубакой, но вскоре я убедился, что он был малограмотным и недалеким офицером. Он плохо разбирался в топографических картах, не был подготовлен в тактических вопросах, к тому же отличался весьма задиристым и обидчивым характером. Временами мне казалось, что этот человек, ослепленный обидой, был весь проникнут неразумным протестом, хотя внешне старался казаться дисциплинированным, — соблюдал форму, не вкладывая в нее содержания. Как всякий малограмотный и слабый человек, он мнил себя всезнающим, заслуженным, но несправедливо обиженным. Я был уверен, что если бы ему предложили командовать полком, он дал бы свое согласие, не задумываясь, справится ли он с этой должностью.

Очень трудно самому преодолевать внутренний протест и убеждать себя в своей неправоте, а преодолевать протест другого и убедить его еще труднее.

С первой же нашей встречи между мной и Филимоновым завязалась, если можно так выразиться, психологическая борьба. Я был для него внутренне непризнанным начальником, а он — невоспринимаемым мной подчиненным. По-мирному у нас никак не ладилось, я был с ним более официальным, чем с другими командирами, и никогда не шутил, как это иногда позволял себе, например, с командиром третьей роты Севрюковым, бывшим бухгалтером. «Ну, Севрюков, баланс подвел?» — спрашивал я его вместо «сделано ли?», «выполнено ли?». Стоя навытяжку, широко улыбаясь, он часто отвечал: «Никак не балансируется, товарищ комбат». Или радостно докладывал: «Копейка в копейку, баланс подведен».

Севрюков часто употреблял бухгалтерские термины: «актив», «пассив», «дебет», «кредит», «предъявим счет», «спишем со счета» и так далее.

Ефим Филимонов был недоволен собой и недоволен другими. Мои мирные попытки сработаться с ним не увенчались успехом, и когда он начинал бросать реплики и вступать в пререкания, приходилось, чтобы не заразить этой инфекцией других подчиненных мне командиров и политработников, публично пресекать его выступления резкими словами, вроде: «Лейтенант Филимонов, потрудитесь молчать, когда я говорю!», «Лейтенант Филимонов, встаньте! С вами разговаривает начальник!», «Лейтенант Филимонов, не рассуждать! Повторите приказание!» Он багровел от гнева, но, соблюдая воинскую дисциплину, умолкая, стоял навытяжку, повторял приказание, однако не покорялся.