Борис Егоров - Песня о теплом ветре

— Что вы делаете?

— А это, я дрезину по дороге нашел! — бойко отвечает Козодоев. — Иду с батареи, смотрю: на насыпи дрезина валяется. Ну, я ее прикатил…

— Маленько подремонтировать, послесарить — и порядок, — добавляет Богомазов. — Будем ездить с ветерком. Знай наших!

Орудия «девятки» стоят на окраине Ужгорода, около железной дороги, НП — тоже у железной дороги. Расстояние — семь километров, так что дрезина действительно пригодится.

— Дрезина — это хорошо, — говорю я. — А скажите, Козодоев, где Таманский?

Козодоев не отвечает.

— Где Таманский? Он должен был вернуться вместе с вами…

— Отстал, значит.

— Как отстал? Где вы его оставили?

Козодоев смущенно вздыхает, говорит:

— На батарее. Приболел он что-то…

— Выпил, наверное?

— Да что там — малость…

— Вы пили, Козодоев?

— Пил. Один стакан. Мне же на дежурство…

— И Таманскому на дежурство. Вы что, не могли его удержать? Товарищ тоже…

— А если он посылал меня подальше?

— Посылал, говоришь? Тогда дело совсем плохо.

Возвращаюсь в дом, чтобы позвонить на батарею. Но меня опережает звонок Резниченко.

Он говорит, что обнаружил под брезентом спящего Таманского.

— Как проснется — бегом ко мне, — говорю я. — Так ему передайте. И пусть соберет все свои вещи…

Со скирды возвращается лейтенант Бородинский, спрашивает обычным безмятежным тоном:

— А Таманский не вернулся?

Во мне кипит злость.

— Пьян ваш Таманский. Болтался по городу, а теперь лежит под брезентом на батарее.

— Фу ты, леший, — без тени раздражения говорит Бородинский. — Кто же на скирде будет сидеть?

— Хотите — будите Валикова, хотите — пошлите Богомазова, хотите — сидите сами. Но порядок в своем взводе наведите.

— Хорошо, я поговорю с Таманским.

— Поздно, по-моему, говорить. Не первый у него срыв. Откомандирую его — и все. А там найдут, куда послать. В похоронную команду. Ему как раз…

Рано утром с заспанным, припухшим лицом является Таманский.

— Где ваш вещмешок? Пятнадцать минут на сборы.

— А куда меня, товарищ старший лейтенант?

Таманский виновато смотрит вниз, трет пальцем перебитый нос.

— Простите, так получилось. К вину не привыкши… Кто знал, что оно такое зловредное?

— А к чему привыкши? К водке привыкши? Идите и собирайте вещи.

Таманский поднимает голову, упрямо, решительно говорит:

— Как хотите наказывайте, но из «девятки» мне уходить нельзя.

— Как нельзя?

— Так. Прикажете — хоть на минное поле поползу. Хоть умру. Но только в «девятке»…

— Бросьте, Таманский. Может, скажете, что вам дорог коллектив? Вам коллектив найдут другой. Будут там ваши кореши…

— Вы что же, опять прошлым меня попрекаете?

— А вы его не оставили.

— Нет, товарищ старший лейтенант, оставил. Давно. Разве я совсем плохой? Разве приказа какого не выполнил? Да я…

— Идите, Таманский, собирать вещи. И сдайте оружие лейтенанту.

Таманский поворачивается и уходит. Я сижу один, думаю о том, что произошло. Мне, конечно, жаль Таманского: он хороший разведчик — опытный, умелый. И смелости ему ни у кого не занимать.

Но вот — прокол. И не впервой. Вспоминаю, под Никополем Таманский крепко провинился. Продал одной старухе телогрейку за самогон. А потом подослал к этой старухе своего товарища. Тот телогрейку у нее отобрал назад: «Разве вы не знаете, что военное имущество покупать нельзя?» Таманский тогда извинялся, говорил, что он «оступился, забылся», давал слово.

Нет, с Таманским надо поступить круто. Сегодня — он, завтра, почувствовав слабинку, другой…

Но у Таманского находятся защитники: лейтенант Бородинский и старший сержант Богомазов. Они долго убеждают меня, что Таманский все осознал, что он сильно переживает, что надо дать ему время исправиться. Обещают, что займутся его воспитанием.

И я неожиданно для себя соглашаюсь. Но говорю:

— Вы его воспитать не сумели. Воспитывать будут другие. Таманского посылаю в орудийный расчет сержанта Татушина. Там ему дадут перцу.

В расчете Таманскому будет тяжело. Надо всегда находиться на месте: в любое время дня и ночи может раздаться команда: «Орудие — к бою!» Батарейцы-огневики дело свое считают самым почетным, на другое не променяют. А Таманскому, который любит «вольную», бродячую — пусть и очень опасную — жизнь разведчика, это придется не по нутру.

Вызываю Таманского, сообщаю ему решение: он и рад и огорчен. Рад, что остается в «девятке», огорчен, что предстоит служить в орудийном расчете.

— Буду стараться, буду вкалывать вовсю, — обещает он. И тут же спрашивает: — А после можно опять в разведчики?

— Идите, Таманский.

Сегодня потише. Идет вялая перестрелка. Немцы и мадьяры подожгли кукурузное поле.

Они хотят иметь перед собой гладкую, «выбритую» равнину. Чтобы на случай нашей атаки все впереди простреливалось.

…На нашей скирде появляется гостья — Любка. Она быстро поднимается по деревянной лесенке, звонко кричит:

— Вы живы, мужики?

Из своей санитарной сумки она достает газету:

— Читайте, поздравляю!

Я развертываю фронтовую газету и вижу заголовок на всю страницу «Героическая девятая». Вижу свою фотографию, фотографии Резниченко, Татушина, Квашни, Богомазова, Валикова. В центре страницы — статья майора Красина. Вокруг нее — заметки бойцов.

Целая страница рассказывает о том, как обороняла «девятка» высоту 95,4, как поднималась на гору Чертеж, как вела за последний год контрбатарейную борьбу.

— Любка, дай я тебя поцелую! — возбужденно кричит Валиков. — Можно?

Любка хохочет.

— Эх вы, мужики! Вам бы только это. Ну ладно, можно. Вот сюда.

Любка тычет мизинцем в щеку, около ямочки. Меня просит к телефону сержант Татушин.

— Видели газету, товарищ старший лейтенант?

— Видел, видел. Поздравляю.

— А мы сейчас провели на огневой коллективную читку, маленький митинг.

Седьмого ноября комбата-9 вызывают в Ужгород в штаб бригады. «Быть к восемнадцати ноль-ноль». Смотрю на часы. Уже семнадцать. Пора собираться.

Садимся на дрезину. Валиков и Козодоев лихо, с детским увлечением качают рычаг. Они разгоняют дрезину так, что она легко перескакивает те места, где рельсы повреждены.

Отступая, немцы делают из железной дороги зубчатку — рвут рельсы небольшими зарядами тола. Получаются зазубрины, выщербины.

Или разрушают полотно целиком. Тогда к двум паровозам прицепляют большой крюк. Крюк рвет шпалы пополам.

Под Ужгородом этой разрушительной техникой они воспользоваться не успели. И зубчатки не сделали. На всю линию два-три зубца.

Козодоев довольно ухмыляется.

— Хорошую я штуку достал, товарищ комбат? Что бы мы без нее делали?