Борис Егоров - Песня о теплом ветре

— Какие вы молодые! Прямо дети. У меня сын тоже совсем мальчик, и тоже на войне… Вот его портрет. — Шандорне показывает на стену. Мы видим красивого задумчивого юношу. Правильные черты лица, прямой нос, густые брови.

— Против кого же он воюет? Против нас? — спрашивает Бородинский.

— Ох, я не знаю. Теперь ничего не разберешь. Все воюют. Взяли, как вот вас.

— И давно взяли?

— Третий год. Я всегда с ужасом думаю о войне. Она губит столько молодых жизней! Это мысли матери. У каждого из вас есть ведь мать. Мать меня поймет.

— А как зовут вашего сына?

— Иштван.

— Вы хорошо говорите по-русски…

— Я родилась в Петербурге. Мой отец был консулом.

После ужина мы готовимся спать.

Шандорне вызывает служанку.

Служанка стелет на диваны матрацы, простыни, взбивает подушки. Шандорне следит за ее работой и вдруг ударяет девушку рукой по лицу.

— Что это такое? — возмущенно спрашиваю я.

— Не обращайте внимания. Она разучилась взбивать подушки.

Служанка уходит.

— Бить по физиономии — недостойное дело, — замечает Бородинский.

Шандорне делает вид, что не слышит этих слов. Она старательно взбивает подушки, потом спрашивает:

— Что будут кушать господа офицеры утром? Яичницу, бифштекс, сливки?

«Господа офицеры» быстро выбирают меню. Шандорне желает нам спокойной ночи.

Бородинский поворачивает вслед за ней ключ в двери, говорит:

— Что-то мне эта пышная цаца не очень нравится.

Мы ложимся спать, засунув под подушки пистолеты. Бородинский несколько минут молчит, беспокойно ворочается с боку на бок, потом встает.

— Хочу сделать маленький обыск.

Он передвигает кресла, открывает шкаф, подходит к большому, тяжелому письменному столу. Ящики, кроме одного, не открываются.

Бородинский долго шарит в нем, находит ключ. Выдвигает остальные ящики, и вдруг я слышу:

— Крылов, трофей! Вот так штука!

Он достает эсэсовский кортик — огромный кинжал с красивой рукояткой из кости. С одной стороны эфеса — фашистская свастика, с другой — под тонким стеклом — маленький круглый портрет владельца кортика. Да это же он — «мальчик», Иштван… То же лицо, тот же нос, брови!

— Ага! — догадливо произносит Бородинский. — Это почетное оружие! Вот какую награду схлопотал у эсэсовцев бедный ребенок.

— А мама плачет… Терзается.

— Артистка. Ты знаешь, Крылов, по-моему, этот Иштван где-то здесь… Черта с два он расстанется со своим кортиком, Это же для него отличительный знак. Чин у него, видно, небольшой. Но зато какая награда!

Утром «господа офицеры» кушают омлет, пьют кофе, Шандорне спрашивает:

— Что вам подать на обед?

— Обедать не будем, — отвечаю я. — Мы уезжаем.

— Так мало побыли у нас?

— К сожалению.

— Да, к сожалению, — говорит Бородинский. — Мы бы хотели осмотреть ваш дом.

Шандорне ведет нас по комнатам.

— Это бывшая детская. Это гостиная. Здесь, видите, пианино, скрипка. В этой комнате мой сын учился музыке. Как он играл Баха! Но война…

Осмотрев комнаты, мы выходим во двор, к машине.

— А все-таки надо слазить на сеновал, — говорит Бородинский, увидев около большого сарая лестницу-стремянку.

Он поднимается на сеновал первым, я — за ним. Бородинский вдруг кидается на сено и впивается в него руками. Тотчас же раздается выстрел.

— Он! — кричит Бородинский.

Из-под сена появляется голова человека. Я бросаюсь на него. Ударяю по голове рукояткой пистолета, хватаю за руки, наваливаюсь.

На сеновале появляется шофер.

— Ремень! Вяжи! — кричит Бородинский.

Мы выворачиваем руки обитателю сеновала, связываем их за спиной.

Связанный пытается ударить меня головой, но я уклоняюсь и даю ему крепкую подножку. Он падает. Связываем и ноги.

Да, это Иштван, обладатель почетного эсэсовского оружия, «бедный мальчик», которого война оторвала от занятия музыкой.

Иштван лежит на сене, громко сопит. Я поворачиваюсь к Бородинскому. Он откинулся к стенке, чуть прикрыл глаза, с лица капает пот, по рукаву гимнастерки течет кровь, рука беспомощно повисла…

— Ты ранен?

— Этот гад мне плечо прострелил.

— Пакета в машине нет? — спрашиваю шофера.

— Есть. Я в один момент.

Снимаем с Бородинского гимнастерку, рубашку. Перевязываем плечо. Бинт немедленно становится красным, набухает.

— Заводи машину, — говорю я шоферу, — сиди с автоматом внизу. Смотри в оба.

Связанный ворочается, пытается порвать ремни.

Около люка я вижу вилы. И тут же само собой появляется решение: надо проколоть ими сено. Несколько уколов — и зубцы вил стукаются о что-то твердое. Раскапываю: полевая военная радиостанция.

Ах, вот зачем сидел на сеновале Иштван! Разведчик в нашем тылу. Конечно, радиостанция нужна была ему не для того, чтобы слушать фуги Баха…

Иштван устроился неплохо. Остался дома, чтобы шпионить. Сначала его никто не видит и не слышит, пройдет месяц, и он покажется: бежал, мол, с фронта, дезертировал. А если немцы сюда вернутся, он в дополнение к кинжалу получит крест.

Я сбрасываю Иштвана в люк сеновала, помогаю спуститься по лестнице Бородинскому.

Вместе с шофером кладем Иштвана в кузов машины. В кузов прыгаю и я. Бородинский садится в кабину.

На крыльце, заломив руки, стоит Шандорне, истерически кричит:

— Иштван! Иштван! Что вы с ним делаете?!

Шофер нажимает на газ.

Ворочается связанный ремнями Иштван. Смотрю на него, вспоминаю слова Шандорне: «У каждого из вас есть мать. Мать меня поймет».

Нет, не высох колос в поле Шандорне. А по Иштвану плакать поздно. Такие, как он, шли в СС, в бандитские отряды Гитлера и думали о том, что они будут убивать других, а их самих пули не коснутся, они будут маршировать по другим странам, а к ним в дом война не постучится. И матери, набожные католички и лютеранки, благословляли их…

Матери — разные. И наши матери не поймут Шандорне.

На обратном пути нам встречается штабной «виллис». В нем — капитан Исаев. «Виллис» останавливается. Исаев выпрыгивает из машины, спрашивает, какая впереди дорога, И вдруг видит в кабине Бородинского.

— Что с ним?

— Ранило.

— Куда?

— В плечо.

— Снаряд, мина?

— Пуля.

Исаев закусывает губу, смотрит в землю, мрачно говорит:

— Кончил войну еще один. А знаешь, Крылов, нас, офицеров, которые шли от Северного Донца, в дивизионах осталось теперь только четверо… Ты, я, Красин и Тучков.

И, словно подчеркивая свои слова, Исаев поднимает руку с одним загнутым пальцем. Четыре… Еще утром было пять…

Уже несколько месяцев мы движемся по дорогам Словакии.

Прошли города Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Великая Ломница, Кежмарок.