Анатолий Галиев - Взлетная полоса

Оглянулся — глаза обожгло чудовищно-ярким багровым смерчем. В стороны летели, вертясь, охваченные пламенем лохмотья оболочки. Тугой удар раскаленного воздуха сначала швырнул самолет прочь, потом задрал его нелепо хвостом вверх и бросил в беспорядочное падение к земле. Ремни не выдержали, в плечах хрустнуло, Щепкин лицом и грудью врезался в приборный щиток…

Опомнился он уже у самой земли, вернее, у воды. Мотор молчал, в расчалках свирепо свистел воздух, из мотора вверх, как кровь из холки раненого кабана, била струя черного масла, сбоку мелькала вода. Щепкин, выплевывая сгустки крови, рванул ручку на себя, чуть приподнял нос аппарата и услышал треск под ногами. Понял, что это лопаются стойки колес. В кабину хлынули фонтаны липкой и вонючей грязи, ошметки хрустких хвощей. «Кемль» завертело бешено и плоско, как на какой-то скользкой карусели, и Щепкина снова начало бить и швырять так, что он только хрипел, сам не слыша своего хрипа. Спасло его то, что упал он уже далеко от разъяренной аэростатной команды, и не на суше, а в полужидкий горько-соленый болотистый лиман — один из отростков Сиваша ближе к западу. Когда он пришел в себя, не мог понять: ночь или день? Потом рассмотрел луну, рядом что-то звучно капало. Он, кряхтя, перевалился через закраину кабины, упал на четвереньки в обжигавшую холодом грязь, выпрямился и, постанывая, побрел к глинистому обрыву. Трясина всасывала его почти по пояс, смачно чмокала. Но под донным мягким илом ноги ощущали твердь.

Он уже почти добрел до берега, когда позади услышал голоса, чавканье шагов и ругань. Лег на ракушечник в густой черноте под кручей, смотрел, как по блестящим водам к его «кемлю» бредет с десяток солдат, светя чадными факелами. Полузатонувший аэроплан лежал плоско на водянистой равнине, наверное, поэтому они и не могли его разглядеть и найти сразу.

Документов в полет он не брал, но в кабине у него остались наградные карманные часы, которые он обычно подвешивал к приборному щитку и на которых была гравировка: «Красвоенлету Д. С. Щепкину за храбрость!»

Видно, по ним белогвардейская разведка и определила, кто здесь упал. В газетке про его гибель наплели неспроста и забросили эти газетки с воздуха к нашим тоже неспроста — там говорилось, что его сбили из зенитного орудия. Это было вранье: орудий таких на Перекопе не было, но врангелевцы боялись наших авиаторов и хотели их припугнуть…

А тогда он не стал дожидаться погони. Взобрался по высохшему руслу ручья по круче наверх и, почти не веря, увидел, что здесь нет сплошной обороны, колючей проволоки и окопов. И решил идти, пока хватит сил, прочь, подальше от этой треклятой береговой линии.

Он брел медленно, но не останавливался, хотя больше всего хотелось лечь и уснуть. Ночь за его спиной вспыхивала прожекторными лучами, щупавшими Сиваш…

К утру он забрел в голый по-предзимнему яблоневый сад, теснившийся к заброшенной хатке-мазанке. Здесь когда-то жили, но все население уже было изгнано с линии укреплений в глубину Крыма. Остановившись, он снял с себя заскорузлый от соли и крови комбинезон, оставшись в обычной армейской гимнастерке, только без «белых» погонов, бросил его в колодец вместе с кожаным шлемом с авиаочками. Если попадется, то сразу не поймут, что он пилот — красвоенлетов расстреливали на месте.

Поднял с травы сочное холодное яблоко, хотел укусить, но вскрикнул от боли: губы покрылись коркой.

Он уходил на юг, в горы, ночами, днем отлеживался. Маячили на просторе конные разъезды, над дорогами, забитыми военными фурами, пеленой поднималась белесая пыль, где-то орали паровозы.

Одна боль уходила — другая возникала: подсохли губы, перестала болеть голова — начало опухать и раздуваться сильно ушибленное колено. На четвертые сутки он углубился в предгорья, стоявшие в редких, желто-багровых, облетающих лесах. В хрустких зарослях еще рдели подсохшие ягоды кизила, желтел поздний подмороженный абрикос-дичок, осыпались с голых веток твердые и горьковатые яблоки. Он ел их, кривясь от оскомины, но голод не проходил.

Он свернул в сквозную глубину леса и начал забираться по склону на запах дыма и варева. Глядел из-за редкой поросли на горную поляну. Там горел костерок. Над ним на рогульках висел закопченный котелок. В котелке, склонясь, размешивал варево какой-то человек. Из-под драной соломенной шляпы торчали космы всклокоченных волос, в бороденке запутались репьи, загорелое до черноты лицо было узким и длинным, как у лошади. Одет он был легко, не по сезону, в парусиновые лохмотья — останки брюк и длинного пиджака, на ногах самодельные чуни-постолы из сыромятной кожи. Услышав хруст ветки в зарослях, чутко, по-звериному, обернулся, уставился; глаза закрывали круглые стекляшки очков, обмотанные по дужкам ниткой, одно стекло было расколото. Человек смотрел долго, словно раздумывал. Потом выпрямился и поднял руки вверх.

— Выходите, сударь! Я сдаюсь! — высоким и тонким голоском сказал он. — Но учтите, я совершенно нейтрален! И у меня ничего нет! Кроме… этого…

Только тут Щепкин заметил чуть в стороне скелетик шалаша и полированный ящик этюдника. Человек снял очки, остро и умно, без испуга, Щепкина ощупали его молодые глаза необычного густо-синего, почти лазоревого цвета. Он опустил руки и усмехнулся:

— Откуда вас черт принес, странничек?

Так Щепкин встретил свое спасение.

Это был застрявший в Крыму московский художник Степан Мордвинов.

Но тогда Щепкин еще не знал, кто перед ним, он знал одно: в котелке бурлит какая-то горячая бурда, а он смертельно, нечеловечески — до стыдной дрожи во всем теле, до тоскливого воя — хочет есть…

Маняша проснулась от солнца и, еще не раскрывая век, знала: случилось что-то хорошее. Щепкин грел ее твердым плечом, руки раскинул широко, зарылся лицом в подушку, на затылке курчавились мягкие рыжие волосики. Когда он был вот так, рядом, ей ничего больше не хотелось, только бы всегда так.

Вчера вечером они ввалились вместе с Нил Семенычем грязные, в копоти, лица багровые, обожженные морской солью и ветром. Затеяли мыть друг другу головы, она поставила выварку с водой на печку.

— Летал? — спросила она у Щепкина, дрогнув губами.

— Чуток… — усмехнулся он, стягивая пропотевшую тельняшку.

— Далеко?

— Да тут… рядом…

Она поняла — не скажет. Никогда про полеты не говорит, но все равно, пройдет время, кто-нибудь, забывшись, ляпнет лишнее, узнает. А пока — черт с ними, пусть секретничают! Носилась по комнате, ликуя, крошила винегрет, накрывала на стол.

И когда они уже жадно ели, подсунула Щепкину конверт с казенными печатями:

— Тебе письмо, Даня! Из самой Москвы, да?

Щепкин распечатал конверт, пробежал глазами, щека дернулась, сощурился угрюмо.