Глеб Бобров - Осколки

и споткнусь на полуслове:
что писать-то в мир твой тихий?
как взлетающей «корове»
две душманские «шутихи»
только чудом не влепили
в борт такие оплеухи…
или что майор-лепила
(может, правда, может, слухи)
безнадежного радиста
все же вытащил из комы,
и на этой же «корове»
тот в Союз летит, счастливый…
потеряв два литра крови
в полушаге от могилы…

в общем, здравствуй… здравствуй… здравствуй…

что писать-то дальше? знаю!
я без всякого лукавства
напишу, что загораю…
это правда… вот и фото,
на котором вроде негра
я стою — «аллё, пехота!»

и еще немного строчек
напишу тебе с любовью:
книжный опыт — он непрочен…
не доверься пустословью…

и, обнявши нежно мишку,
помни — есть в лесу медведи,
что огромны и косматы
и не падки на словечки,
им подсунешь тайно книжку,
а они идут обедать,
и обеды их скоромны…
что естественно, конечно…

мы же люди — не медведи,
нам давай — подай идею,
«мыслю — значит, существую»
и другие постулаты…
на диване, да под пледом
я любую Галатею наваяю, да такую,
что и сам не буду рад-то…

но зато уж пена будней
никогда не испугает,
по-над пеной — без опаски,
хоть и нету тормозов, но
пролечу я безрассудно,
для врагов недосягаем,
мимо горестной развязки
на давно звучащий зов твой…

зов из далей мирозданья…
все, родная! до свиданья…

Рождения Будды давно ожидали в горах Гималайских,
а Будда родился в семье тети Раи из города Пскова.
Семья небольшая: сама тетя Рая да этот малайка,
но счастливы были и мать, и ребенок, поверьте на слово.

А Будду искали монахи суровые в ярких одеждах.
И был этот поиск в неведомых землях опасным и долгим.
Но вот ведь беда: военком оказался во Пскове невеждой,
и Будду призвал он в Афган — к исполнению ратного долга.

И Будда с десятками прочих советских мальчишек незванным
прошелся огнем по земле, не хотевшей советского рая.
Но был он в горах Гиндукуша убит из засады душманом
(совсем недалече от Будду заждавшихся гор Гималаев).

Монахи чуть-чуть не успели. Увидели только, как Будда
нелепо споткнулся, упал на бегу — будто в шутку, ребячась…
Они помолились смиренно и тихо исчезли оттуда.
А тело солдата отправили в Псков — пусть родные оплачут.

И снова рождения Будды с терпением ждут в Гималаях:
ведь смерти же нет — есть одна только цепь превращений. Всего лишь…
Увы, но во Пскове буддизм не прижился — и бабушка Рая
все плачет и плачет, бедняга… И как ты ее остановишь?

Ты чуешь, командир, как пахнет лето?
Полынной горечью земли согретой,
травою пряною с некошеного луга
и кровью нами залитого юга.
Настоем ягод в шелковичной кроне,
прокисшей медью стреляных патронов,
солярой горькою из приданого танка
и смертью от неубранных останков.

А где-то там, над Костромой,
тишайший выдался рассвет,
сопит в подушку мальчик мой,
ему сегодня девять лет.
И в кухне капает вода
из крана — словно метроном
ведет отсчет с тех пор, когда
надолго я покинул дом…
Еще будильник не звенит,
но стрелки близятся к восьми,
а здесь давно аул не спит —
идет зачистка, черт возьми!
И если где-то полыхнет —
пойдет пожива для ствола…
Нам Бог за это явит счет,
а им свой выставит Аллах.
И справедливей и точней,
чем человечий вялый счет.
Ну, а пока — война в Чечне.
Война идет… Идет… Идет…
Но греет душу: дома мир —
и в нем проснется Кострома…
А нам с тобою, командир,
как видишь, выпала война.

В ущелье вызревают облака
и в горы заползают, отдуваясь,
и на тропинках горных оступаясь,
о скалы в клочья рвут свои бока.
Но — молча. Как в веках заведено.
Как заповедано — без охов, ахов.
Взлохмаченною горскою папахой
их надвигает ночь на Ведено.
И Ведено вздыхает тяжело:
опять пойдет пальба за блокпостами.
Джихад дурными взвоет голосами
разбойничью молитву за селом:
Аллах акбар! А на стволах — нагар,
а к облакам — дымы пороховые…
Век двадцать первый. Южный край России.
Война… Ну, с Богом… И — Аллах акбар…

Я был тобой к земле прижат,
Когда рвануло.
Я пережил тебя, сержант
Сергей из Тулы.
И лег косой свинцовый крой
Тебе на спину.
Как горяча чужая кровь…
Но сердце стынет —
От неосознанной вины,
От этой смерти,
От не щадившей нас войны.
Под Улус-Кертом
Все так же вороны кружат,
Лихие птицы…
Я пережил тебя, сержант.
Живу в столице.
Давно я счастливо женат,
И сын — Серега…
Я пережил тебя, сержант,
Уже — намного…
И хоть ни в чем не виноват
И не пристыжен,
Но ты прости меня, сержант…
Ведь я — то — выжил…

Все случится сегодня.
И будет, наверное, просто…
А пока я курю —
хоть минута, но все же моя, —
снегопад мне постелит
последнюю свежую простынь,
и придется сказать:
ну, спасибо — за смену белья…

Пусть постель — не из лучших,
Но я и не жажду комфорта.
Я к нему не привык,
А теперь и совсем не судьба…
Мне комфорта сейчас бы
такого, солдатского сорта:
поудачней позицию —
Будет точнее стрельба…

Как красив снегопад…
Заметает тропу под скалою…
Жаль, что я не художник —
обычный российский солдат.
Написал бы картину…
Но надо готовиться к бою.
Ну, прощайте, друзья,
И давай, выручай, автомат…

Вот
и выпала
привязанность…
А привязан я к броне:
хоть и дышишь вволю газами,
все же держишься на ней
в час, когда, срываясь в вой,
бэтээр, как пес чумной,
прется горною дорогой
к блокпосту в селе Шатой.

Весь в пыли, покрытый сажею —
не беда… Зато уж не
полыхнешь в отсеке заживо,
как бывает на войне,
в час, когда, срываясь в вой,
бэтээр, как пес чумной,
прется горною дорогой
к блокпосту в селе Шатой.

В худшем случае так сразу же
сковырнет меня с брони
тот, кто, как и я, привязанный,
но — с противной стороны,
в час, когда, срываясь в вой,
бэтээр, как пес чумной,
прется горною дорогой
к блокпосту в селе Шатой…