Глеб Бобров - Осколки

Когда пылавшая броня
остынет, скорчившись калекой,
живые вытащат меня
пригоршней пепла из отсека.
Да, мне бы выжить… Хоть назло
бородачу с гранатометом.
Но в этот раз не повезло.
Война… Случается, чего там…
Да, и еще: из-под Шали,
не будь я пеплом — просто телом,
со мной бы парни не ушли,
все полегли б, такое дело.
А так — горами налегке,
пригоршня пепла — груз не тяжек,
не помешает на тропе
поставить сколько-то растяжек,
способных «духов» задержать —
пускай повозятся-ка с ними.
…Ну, парни, в бога-душу-мать,
дойдите же хоть вы — живыми!

Боль уходила сквозь бинты,
а ей на смену шел покой.
И он сказал: братишка, ты
какой-то нынче не такой.
Ты как-то странно молчалив,
а ведь язык — как помело…
Ты жив и я, как видишь, жив,
нам, брат, обоим повезло…
Когда грузили в вертолёт,
он прошептал, что давит жгут,
но рана — мелочь, зарастёт…
А врач сказал: не довезут.

Пуля — дура, штык — простак…
Все не так здесь, все не так.
На неправильной войне
все неправильней вдвойне.
Нет — неправильней стократ…
Даже русский автомат —
распрославленный «калаш» —
так и тот уже не наш,
раз огонь ведет по мне
на неправильной войне.
Даже враг — и тот не тот…
Может, он сейчас идет
рядом с кем-нибудь из вас,
а в ночи взорвет фугас.
Впрочем, разве ж только враг?
Я — неправильный! Очаг
общий наш мы рушим с ним,
вроде как назло самим.
Хоть по горло, по края
настрелялись он и я,
хоть у каждого теперь
счет несчитанных потерь.
Пуля — дура, штык — простак…
Все не так здесь, все не так.
Кровь не смыть ему и мне
на неправильной войне.

А я пивал
из грязных луж,
болотных бочагов
и речек в половодье.
Держась за гуж,
терпел, когда не дюж,
и не марал солдатское исподне,
когда стреляли с гор,
когда — в упор,
когда разрывы —
гуще, чем нарывы
на обмороженных
в разгар декабрьских стуж
ногах…

Давай, метель — завьюжь,
дождина — шпарь,
и жарь сильней, светило…
А нам ничто иное не светило:
пехота, братцы, и сейчас — пехота.
Ее удел — в крови, поту, блевоте,
скотинке серой, выблядку войны…
Что морщитесь?

А, вона как — нежны…
Ну, ясен пень: мы нахрен не нужны,
мы только вам — должны, должны, должны…
В жару и холод — топать, топать, топать,
втирая в лбы пороховую копоть,
в бою неловко дыры в теле штопать,
зарыться в землю, прорасти в окопы —
и гибнуть, прикрывая ваши жопы.

…А так вам
нету дела до пехоты.

Ромашка на бруствере…
Глупо…
Здесь лучшие саженцы —
пули.
Небес бронированный
купол
хранит пулеметные
ульи.
Ромашка на бруствере…
Странно…
Здесь место осколкам
горячим.
Смотрите, как бруствер
изранен,
ромашку уж точно
не спрячет.
Ромашка на бруствере…
Чудо,
растущее прямо
в закат…
Себя ощущая
иудой,
срывает ромашку
солдат.
И слышит ромашка —
шепнул ей
солдат, не скрывая
вины:
нельзя вас, ромашек,
под пули…
Хватает и нас
для войны…

Я помню только боль —
и ничего иного…
Но все же из молитв
всплывает исподволь
никак не вспоминаемое слово,
которое — единственный пароль…
Оно, быть может, ключ,
чтоб вырваться из плена —
несвежих простыней
и трещин в потолке,
бесформенных теней
на госпитальных стенах,
бессонницы, отточенной,
как нож на оселке.

Я помню только жар —
и ничего иного…
И из войны в войну
земной катится шар,
стирая в пыль завещанное слово
и обнажая лезвие ножа.
А нож, как видно, зол
и жаждет омовенья
в кровавом и шальном
безудержном пиру,
и видятся в окно,
как светопреставленье,
судьбина беспросветная
и тризна на юру.

Я помню только тьму —
и ничего иного…
Молюсь, чтоб вопреки
бессилью своему
я вспомнил ускользающее слово —
оно бы и прикончило войну…
Оно в последний раз
рвануло бы гранатой,
влепило пулю в лоб,
не чувствуя вины…
И сколотило гроб —
не для меня, солдата…
Для, наконец, законченной —
и навсегда — войны…

Война (сказать бы поточней)
Все ожидания обманет…
Здесь кто-то станет сволочней,
Кого-то здесь совсем не станет,
А кто-то, сдюживши в бою,
Дорогу к миру не осилит…
Война — проверка на краю…
И жесткий выбор: или — или…
И те, кто выжил, но не дюж,
Не устояв пред искушеньем,
Оставят здесь останки душ
И не заметят пораженья.
И потому слова молитв
Звучат в бою и после боя:
О, Боже, пусть душа болит…
Болит — останется живою.

Ну, что ты, осень, плачешь у заставы?
Оплачь тогда и наших, и чужих…
Ни мы, похоже, ни они не правы,
Ну, так и что же — нам не целить в них?
Но здесь война. И значит — не до плача.
Слезою затуманивши прицел,
схлопочешь тотчас парочку горячих…
Кто первым бьет, тот, стало быть, и цел.
Вот так, сестра… Дождем да листопадом
смущать солдата — это смертный грех.
А вот убьют — тогда с тобою рядом
я стану, осень, и оплачу всех.

У меня все нормально,
нормально,
нормально…
Под рукой автомат — вороненою сталью,
за спиною —
скала
неприступной стеною.
Все нормально, нормально, нормально со мною…
Ну, а то,
что в груди
непрестанно клокочет,
так ведь это, наверно, закончится к ночи.
А вообще — все нормально,
нормально,
нормально…
Правда, трудно дышать, будто воздух — хрустальный.
Но зато уж
от духов
не будет подвоха —
я их всех положил. Согласитесь, неплохо…
Что-то реже
становятся
сердца удары,
впрочем, может успеют еще санитары.
Я записку засуну в нагрудный карман.
У меня все нормально,
нормально,
норма…

…Письмо прочел. И понял вас…
Да, справедливы ваши речи.
Но вы пошлите хоть бы раз
разведку гибели навстречу —
в ловушку, прямо на засаду,
когда нельзя, но — надо, надо…

…Упрек мне ваш — не в бровь, а в глаз —
все ж не оставлю без ответа:
я сотни раз давал приказ
и каждый день плачу за это.
И не деньгой — пусты карманы,
а злыми спазмами в гортани…

Обильной ранней сединой,
разводом с любящей женой
и тем, что пятый год подряд
я хороню своих солдат…