Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

«Жизнь есть жестокое милосердие Божье!» — уже в который раз вспомнилась Громову-Беркуту поразившая его когда-то надпись на сельском распятии. Очень некстати вспомнилась…

— Не вовремя тебя, служивый, ох, не вовремя! — приговаривал Мальчевский, помогая Беркуту перевязывать Звонаря.

Даже получив в плечо пулю от засевшего на склоне долины снайпера, Звонарь еще дважды опустил оружие на тело напавшего на него унтер-офицера, и лишь тогда, все еще не выпуская из рук автоматической «секиры», осел на колени рядом со своей жертвой и, опираясь руками на ствол «шмайссера», яростно, словно обреченный зверь, зарычал:

— Я знал, — хрипел он, — знал, что случится это именно здесь! Они гнали меня на смерть. Полгода загоняли меня под эту пулю. А она здесь… Как же она меня, скотина, нашла?!

Еще две пули щелкнули рядом с ним. Но ветки деревьев мешали снайперу вести прицельный огонь.

Опомнившись, Беркут и Мальчевский сумели затащить Звонаря в домик и уложить на сохранившуюся железную кровать с иссеченным осколками матрацем. Пуля ударила Звонаря в плечо и, очевидно, раздробила лопатку. Однако осматривать рану уже некогда. Да и не было особого смысла.

Бинтом, изъятым в убитого немца, капитан наспех перевязывал раненого прямо по окровавленной гимнастерке.

— Как думаете, товарищ капитан, выживу? — тихо спросил Звонарь. А ведь Беркуту показалось, что до этого боец на несколько минут потерял сознание. Слишком уж терпеливо и безмолвно сносил бесцеремонное ворочание, которому они подвергали налитое огнем тело.

— А черт тебя знает, служивый! — ответил за командира Мальчевский. — Может, и выживешь, если подыхать не захочется.

— Черта два — подыхать, — в тон ему ответил Звонарь. — Зачем мне… подыхать? Мне бы в санбат. Нет уж, чтобы теперь — и вдруг подыхать!

— Ага, в санбат… — иронично «поддержал» его Мальчевский. — Погоди, сейчас врачей кликну.

— Не трави душу. Лучше дай две гранаты. Вон, ящик в углу с гранатами. Дайте одну — и положите меня за домик. Там я вас с тыла прикрою.

— Три гранаты не пожалею. Только не дрыгайся. Дай тебя, доходягу, спокойно перевязать. Немчура, вон, уже на льду. Наши их прямо на нас прут. Гад буду, затопчут.

Мальчевский связал концы бинта и вопросительно посмотрел на Беркута. Уткнувшись затылком в стену, раненый дрожал от холода и матерился. Капитан, как мог, укутывал его шинелью.

— Положить его надо, потому что не усидит, — подсказал Мальчевский.

— На грудь, на спину? Как лучше, Звонарь?

— А кто его… знает. Только, слышь, капитан, никакой я не Звонарь.

— Не понял?

— Не Звонарь я. Кожухов… фамилия моя.

— Кожухов так Кожухов. Красноармеец Кожухов, значит, — успокаивающе уточнил Беркут. — Я-то слышал: все тебя Звонарем кличут, потому и… Так что извини. Да ты, по-моему, и сам так представлялся… Сержант, глянь, где немцы.

Мальчевский выскочил в соседнюю комнату и по бревнам обвалившейся части потолка ловко вскарабкался на стену.

— Орда у стен крепости, великий князь! Часть фрицев еще цепляется за тот берег, остальные отстреливаются, лежа на льду, — доложил оттуда. — Здесь, на склоне, тоже бой. На старшину и его ребят поперли. Засекли их.

— Рановато, черт!

— Ты не понял, капитан, — упорно обращаясь к Беркуту на «ты», вновь заговорил Звонарь. — Это не просто кличка. — Говорить ему становилось все труднее. Слова он выдыхал вместе со стоном и болью. — Не просто. Я… это… словом, штрафник.

— Что значит «штрафник»?

— А то и значит, что из штрафного батальона. Он здесь недалеко, чуть левее Каменоречья, оборону держал.

— Штрафник, говоришь? — рассеянно переспросил капитан. — Ну, штрафник так штрафник. Тоже солдат. А воевал ты здесь прекрасно, мы с Мальчевским и лейтенантом Кремневым письменно это подтвердим.

— А коль с ранением подфартило, то считай, что искупил, — бросил сверху Мальчевский. — Кровью. Теперь — такой же вольный стрелок, как и мы с капитаном.

— Да бежал я из батальона… — не реагировал на его слова Звонарь. Андрей все еще не мог свыкнуться с его настоящей фамилией. — Как раз той ночью, когда вы прибыли сюда…

— Дезертировал из штрафного?! — удивленно переспросил капитан, и лишь теперь, возможно, впервые за все время знакомства с этим человеком, внимательно присмотрелся к его лицу. Да только что он мог вычитать на этом заросшем, грязном, искаженном болью лице солдата, истекающего кровью на поле боя?

— Может, мне лучше рвануть к Кобзачу, а, командир? Сомнут ведь ребят, — не обращал Мальчевский внимания на исповедь Звонаря.

— Не думаю. В крайнем случае уйдут в каменоломни. Мы должны быть здесь. Нужно помочь нашим зацепиться за этот берег, — резко ответил Беркут.

— Здесь так здесь. Я ж не дезертирую, как этот дураша. Какого ж ты черта к нам попер? — спросил он уже Звонаря. — Драпал бы к немцам, или куда- нибудь подальше, за реку, в тыл…

— В плавнях прятался. А потом проведал, что на косе каменоломни, — тихо объяснил раненый капитану. — Думал, пересижу.

— И за что же тебя в штрафники? — спросил Мальчевский.

— Из сибирских лагерей, искупать кровью.

— А в лагерях почему оказался?

— Хлеб из села увозили. Перед войной. В тридцать третьем, перед голодом великим. Подчистую подметали. А я комсоргом был. Против выступил. Голодухи боялся, потому и против. Приехали в село за хлебом, а я хлопцев своих собрал, обоз в село не впустили. И письмо. В Москву, самому… Нельзя, мол, так, чтобы подчистую, до зернышка. Чтобы хлебопашец на своей земле, при урожае, с голода…

— Тебя, конечно, в контру…

— Потом, уже в лагере, узнал от земляка, что почти все село наше вымерло от голода. Весь мой род, до последнего человека. Это ж пятнадцать семей! Как меня не расстреляли, до сих пор не пойму. А в начале сорок второго — добровольцем попросился. Долго не брали, но потом — в штрафной. А мне что: в штрафной, так в штрафной.

— Почему же теперь дезертировал?

— Почему? — он помолчал. — Дай пить. — Беркут приподнял его голову и, поглядывая на Мальчевского, какие там у него вести, напоил из фляги. — Не мог я воевать. Ни за фашистов, ни за этих, которые всех нас голодом… Которые нас голодом, лагерями и зверством…

— Ну об этом мы пока помолчим, — предложил Мальчевский. — Особенно сейчас. С этим когда- нибудь попозже разбираться будут, и уже, очевидно, после нас.

— Что ж после нас, что после нас?! А мы то на что? Не знаешь ты, младсерж Мальчевский, что там, в сибирских лагерях, творится. Да разве только ты?! Наверное, никто и никогда не узнает этого.

— Поняли мы все, Кожухов, поняли, — ворвался в их диалог Беркут. — Полежи пока молча. Лишь бы выбраться отсюда. И считай, что ниоткуда ты не дезертировал. Просто отстал от своих и прибился к нам. Тут все такие, прибившиеся. А дрался, как полагается. Даже странно, что так отчаянно дрался.