Богдан Сушинский - Опаленные войной

— Как там пленный оберштурмфюрер? Дал ценные показания?

— Показания? Какие там показания, петрушка — мак зеленый?! — устало присел на лежанку майор. — Сбежал твой оберфюрер. По дороге в комендатуру. Обученным, гад, оказался. Из этих, видно, из специалистов по нашим тылам.

— Эт-то уже серьезно. Значит, сейчас он где-то здесь, рядом. Причем в красноармейской форме.

— С лейтенантскими петлицами. Но уже ушел на тот берег. Как ни странно, перебрался через реку именно здесь, почти на твоем участке. Будто искал еще одной встречи с тобой, жаль только, что не нашел.

— Может, действительно искал?

— А что, можно и таким макаром рассуждать. Отомстить, захватить в качестве языка, ублажив свою прусскую гордыню, — совершенно серьезно воспринял майор его шутливое предположение. Громова даже удивило, что, оказывается, можно считаться и с такой версией. — Вряд ли обычная случайность. Кто-то сжалился, развязал ему руки. Затем он убил лейтенанта, переоделся в его форму. А вечером с нашими олухами-пехотинцами устроил себе купание. Неподалеку от тебя, в заводи. Причем пришел не один, а с группой красноармейцев. Теперь всех их по одному допрашивают, выясняют, где сумели откопать себе такого командира. И кто они сами.

— Господи, да что с них возьмешь? Он отлично владеет русским, знает все наши уставные нормы.

— Тобой, кстати, тоже интересуются. Но у тебя все нормально. Правда… Ты что, действительно очень хорошо владеешь немецким?

— Достаточно хорошо.

— Значит, это правда…

— Мое знание немецкого кого-то настораживает?

— Есть люди, которых настораживает даже то, что кое-кто из нас родился в апреле. Вдруг специально подогнал это событие под месяц рождения фюрера.

— Вы-то откуда знаете, что он родился в один месяц с Лениным?

— Как же ты здесь оказался? — пропустил майор его подколодный вопрос мимо ушей. — С немецким ты бы и в штабе, и в разведке пригодился. Недоразумение, что ли?

— Никакого недоразумения. Я ведь уже говорил: после училища были доты на Западном Буге…

— Да знаю, что не после свадьбы, — перебил его комбат. — Но, может, о тебе нужно было похлопотать? Почему не обратился? Я бы помог.

— Мой отец — полковник. Так что хлопотать, если бы это потребовалось, было кому.

— Вот видишь: отец — полковник. А ты здесь, в доте. В смертниках. Ну, извини, извини, — спохватился майор, похлопав его по кобуре пистолета. — Да только иначе нас и не называют. Может, все-таки попросить за тебя… мне, неполковнику и неотцу, простому майору? Еще не поздно. Отзовут, переведут в штаб. За коменданта старшина Дзюбач останется. Или офицера подкинут, из тех, оставшихся без солдат.

— Как же я оставлю гарнизон и уйду? Нет, это не по-офицерски.

— Не «оставить и уйти», а выполнить приказ, это разные вещи.

— Разные, понимаю. Но раз уж мне было суждено…

— Да что такое в армии «суждено»? Приказ отдан — приказ отменен. И далеко не всегда гибель, на которую мы, отцы-командиры, обрекаем своих бойцов, оправдана хоть какими-то серьезными обстоятельствами.

— В данном случае будем считать оправданной.

Майор многозначительно развел руками и несколько мгновений помолчал, давая лейтенанту последний шанс, последнюю возможность хоть что-то реально изменить в своей солдатской судьбе.

— Ну смотри, — вышел, наконец, из своего благодетельного молчания. — Хотел помочь, пока это еще возможно. С гарнизоном дота и старшина Дзюбач справился бы, если честно, ему не очень-то и хотелось, чтобы в дот присылали какого-то лейтенантика. Уже прижился, почувствовал себя командиром. Кстати, как он тебя встретил?

— Без нарушений, товарищ майор. Так что я остаюсь со своим гарнизоном.

— Что ж… Это, конечно, по-солдатски. Но, по правде говоря, я именно ради этого разговора и пришел сюда. Давай договоримся так: думаю, два дня, пока нас не взяли в клещи, у тебя еще будут. Если решишь — я тоже попытаюсь кое-что решить. Уверен, что в штабе меня поймут. Будь ситуация спокойней, штабисты и сами спохватились бы: стоит ли такого знатока германского загонять в дот смертников? Но сейчас им не до нас с тобой.

— И все же у меня есть просьба, товарищ майор. Когда появится эта последняя возможность, я хотел бы отправить из дота санинструктора Кристич.

— Ага, санинструктора, значит? — вдруг ехидно заулыбался Шелуденко, как будто только и ждал, когда лейтенант заговорит об этом. — В тыл. Немедленно. А в других частях — в пехоте, в артиллерии, что, медсестер нет? Они под пулями не ползают? С передовой полумертвых не таскают? Молчать! — прервал майор его попытку объясниться. — Вчера Томенко, хлюпик-бабник, звонит… У него, видите ли, санинструктор плачет по ночам, темноты и стрельбы боится… Сегодня утром Родован, петрушка — мак зеленый, свою красавицу пытался из дота отправить. Теперь ты, гусар-кавалергард… Молчать, я сказал! Отправишь санинструктора, значит, сознательно понизишь боеспособность дота. А посему пойдешь под трибунал. Даже на мертвого дело заведу. Понял?

— Но, товарищ майор…

— Все, гусары-кавалергарды! И запомните: вашим красавицам еще повезло. Пойди посмотри, как пехотные санитарки под снарядами ползают, чужой кровью умываются. И вообще… Я уточнял: все медсестры, направленные в доты, — из доброволок, и знали, на что шли.

Взглянув на дверь, майор вдруг осекся на полуслове. Бросив взгляд туда же, Громов от досады прикусил губу, — там, в проеме полуоткрытой бронированной двери, стояла Мария. Поймав на себе его взгляд, она резко повернулась и исчезла.

— Вдобавок, она еще и службы не знает, — проворчал ей вслед майор. Но тут же примирительно добавил: — Хотя девка… ничего. Одобряю.

— Что «одобряю»? — с надеждой спросил Громов, решив, что майор согласен отпустить Кристич.

— Выбор твой одобряю. Не то что Томенкова, выдра облезлая. — И, потерев руки, то ли удовлетворенный тем, что нашел удачное сравнение, то ли в попытке успокоить себя, майор снова прильнул к окуляру перископа.

— Да не выбирал я себе медсестру! — возмутился лейтенант. — Какую прислали. И прошу за нее не потому, что красивая.

— Ну да, не потому. Они, жевжики, уже и повлюбляться успели, — бормотал майор, следя за дорогой, ведущей к переправе. — Все как один… красавцы-кавалергарды…

Под вечер в овражек действительно пробились две машины с боеприпасами и продовольствием. Бойцы «Беркута» перенесли в дот тридцать снарядов и двадцать пулеметных колодок с лентами. Учитывая, что в доте и так был целый арсенал, этот боезапас окончательно укреплял его положение. Как и три мешка крупы и несколько ящиков с консервами.

— Извини, что немного, — позвонил Шелуденко, как только «беркутовцы», словно суслики в норы, перенесли все отведенное им в глубины дота. — Что удалось выпросить.