Вадим Фролов - В двух шагах от войны

Они выходили, и каждый уважительно кланялся Людмиле Сергеевне. Последний вышел Гаррисон. Он попросил разрешения и присел рядом.

— Э вери гуд дей, — сказал он, глядя в небо.

— О, йес! — охотно откликнулась она.

Людмила Сергеевна хорошо говорила по-английски.

— Новая Земля, — задумчиво сказал Гаррисон, — бог мой, вот уже никогда не подумал бы, что меня занесет в такую даль. Двадцать лет плавал по южным морям. Карибское море, Гонолулу, Маршалловы острова, Канары, — он прищелкнул языком, — Италия, о Италия! Вы бывали в Италии, мисс…

Людмила Сергеевна на секунду задумалась, как ей назвать себя, и неожиданно выпалила:

— Люда! — и тут же ужасно покраснела: услышали бы ее сейчас ребята.

Комиссару экспедиции было всего-то двадцать пять лет.

— Мисс Люда, — сказал Гаррисон, — знаете, что больше всего поразило меня в ваших ребятах? Удивительное чувство коллективизма и какая-то дикая радость жизни. Это удивительно. Ведь я вижу, как им трудно, но с какой отвагой и достоинством они держатся. Вот, например, ваш комиссар Энтони…

— Антон? — улыбнулась Людмила Сергеевна. — Но он не комиссар. Он мой помощник. А комиссар, если угодно, я.

— Вы? — изумился Гаррисон. — Я думал, вы врач. Что же вас, такую молодую, очаровательную женщину, заставило поехать сюда, всего за какие-нибудь семьсот миль от Северного полюса?

— А что заставило вас, мистер Гаррисон, оказаться здесь же?

— Война, — коротко ответил Гаррисон и, помолчав немного, добавил: Ненависть к фашизму. Я видел его в Испании…

— Вы были в Испании?!

Гаррисон кивнул.

— Если я скажу, что вы были в Испании, своим ребятам, они начнут ходить за вами табуном. В свое время Испанией бредили все советские мальчишки. Они просто влюбятся в вас.

— Я сам уже влюбился в ваших мальчишек… И не только в мальчишек. Эта отважная мисс Оля — просто какое-то чудо.

— Да, но у нас много таких чудес, мистер Гаррисон.

Штурман рассмеялся.

— Мне говорили, что русские — большие патриоты и любят похвастаться. Но я не предполагал, — добавил он уже серьезно, — что вы так любите свою родину.

— А вы не любите свою родину?

— Люблю, — сказал Гаррисон глухо и встал. — Мои ребята спрашивают: могут ли они быть вам чем-нибудь полезны, пока мы здесь?

— Я подумаю, Джеймс, — мягко сказала Людмила Сергеевна.

— Спасибо, то-у-вариш комиссар, — сказал Гаррисон по-русски. — Он поклонился и отошел к своим.

К вечеру приехали отец и сын Прилучные. Людмила Сергеевна познакомила Ивана Ивановича с американцами, и они все вместе обсудили, как быть дальше.

— Пусть пока поживут здесь, — сказал Прилучный, — прокормим как-нибудь. А завтра с утра я на своей тюпалке до Матшара сбегаю. Туда вроде еще суда пришли. А кроме того, там и начальство военное есть, и Илья Коститиныч, и радио. Чо-нибудь там придумают. А пока пусть отдыхают.

Моряки благодарно покивали, потом посовещались о чем-то, и Гаррисон сказал:

— Пожалуйста, мисс Люда, переведите господину капитану, что мои ребята не хотят сидеть без дела, они хотят помочь.

Людмила Сергеевна перевела. Прилучный одобрительно кивнул.

— Вы им так перетолмачьте: дескать, что они подсобить хотят, они, конечно, молодцы, да вот только ума не приложу: чем они, такие слабые, нам помочь могут?

— Так не надо, Иван Иванович, — тихо сказала Людмила Сергеевна, обидятся.

— Верно, — смущенно сказал Прилучный, — я бы и сам обиделся.

…Американцы прожили в лагере неделю. Те, кто мог, собирали с ребятами яйца, другие охотились, рыжий ирландец Патрик помогал Прилучному чинить сети. В редкие минуты отдыха они подсаживались к ребятам, пытались подпевать и сами пели свои матросские песни, которые очень нравились ребятам. И когда из Матшара пришел небольшой советский военный тральщик, чтобы забрать их, всем стало грустно.

— Гуд бай, мисс Люда, — сказал Гаррисон, — гуд бай, ре-биа-та! Скажите им, мисс Люда, что я… мы все никогда-никогда не забудем этого. Вы спасли нам нечто большее, чем жизнь, вы спасли нам веру в людей и в победу. Спасибо…

Он быстро вскочил в шлюпку и больше не оборачивался. Остальные последовали за ним и еще долго кричали и махали шапками, но ветер относил слова в сторону, и глухо шумело море…

Однажды Афанасий Григорьевич приплыл к нам на небольшом промысловом моторном боте. Бот был старым, грязным и обшарпанным, но носил гордое и красивое имя «Альбатрос».

— Во-первых, — сказал Громов, — я снова добычу вашу заберу: в Кармакулы тральщик пришел, а с ним хорошо вооруженный ледорез «Литке» СКР-18 — так его теперь величают. И второе — тральщик этот вам несколько писем привез.

И он достал из кармана тужурки около десятка конвертов и треугольничков. Все сгрудились вокруг него, и, наверное, не у меня одного заколотилось сердце. Только Васька и Шкерт не подошли к начальнику, а как сидели на камне, так и остались сидеть, и лица у них были хмурыми, да еще отошли в сторону Колька Карбас, Толик из Находки и Славка. Первым Громов назвал меня.

Я не знаю, что я испытал, получив помятый треугольничек: радость или разочарование. Письмо было не от мамы, а от… Марфы Васильевны. И я почему-то долго не решался открыть его.

Письма получили Боря, Саня, Арся, Морошкин и еще несколько ребят. Я ждал, когда Громов назовет Антона, но он так и не назвал его, а последним выкликнул… Ваську Баландина. Все посмотрели в его сторону, а он своей обычной походочкой подошел к Афанасию Григорьевичу, небрежно взял письмо, тут же раскрыл его и начал читать, шевеля губами. Странное выражение появилось на его лице — что-то вроде растерянной улыбки. Он спрятал письмо в карман брюк и пошел к обрыву, сел там на камешек и задумался, подперев голову руками.

А Антону письма не было, и это было очень странно. Втянув голову в плечи, он ушел в палатку. Я посмотрел ему вслед и наконец распечатал свой треугольничек.

В общем, письмо как письмо, не очень грамотное, старушечье: мама здорова, работает, дом стоит, и цветы распустились вовсю, кормить стали маленько получше — «спасибо и вам, промышленникам, помогаете». Но одна фраза сильно меня озадачила. Она была о том, чтобы я постарался побороть свою беду. Какую еще беду? Неужели с мамой что-то случилось? Но ведь она же пишет, что мама здорова… А если здорова, то почему все-таки не написала сама?

Я не заметил, как забрел в палатку. Антон лежал на койке, заложив руки за голову, и глядел в потолок.

— Ну что ты, Антон, — сказал я. — В следующий раз напишут…

— Я понимаю, отец писать не может, мачехе до меня, пожалуй, и дела мало. Но уж Анька-то могла бы хоть два слова… — с обидой сказал он.

И тут неожиданно для себя я ненатурально бодрым голосом начал врать:

— Мне вот Марфа Васильевна пишет, что Аня к нам забегала, спрашивала, нет ли каких известий об экспедиции. А потом, когда узнала, что на Новую Землю тральщик идет, спохватилась и побежала домой — письмо писать… да, видно, не успела…