Вадим Фролов - В двух шагах от войны

Самым нелегким делом занимались ребята, которые в маленьких лодочках собирали сбитую шихалом или из малокалиберки кайру внизу, в море. Один орудует вовсю веслами, а двое других вылавливают птиц из воды и бросают на дно лодки. Спокойным Баренцево море не бывало никогда, особенно у берегов. Лодку крутило туда и сюда, толкало во все стороны, то и дело грозило стукнуть об острые зубья прибрежных камней. Мокрыми с ног до головы, с окоченевшими опухшими руками выходили ребята на берег. И все-таки я рвался именно к этой работе, и в очередь и не в очередь. Потому что там уже вовсе было не до разных мыслей. Кроме того, мной владела какая-то ярость, словно я, берясь за эту адову работу, мстил и себе за свою прошлую слабость и врагам. Вроде бы воевал.

Людмила Сергеевна, видно, понимала мое состояние и не говорила мне ничего. Однажды только сказала:

— Мне кажется, Дима, что ты уж привык. Если хочешь, можешь идти в лодку когда угодно… Только прошу тебя, все-таки поосторожней.

Однако осторожнее не очень-то удавалось — само море не давало. И как-то мы, Колька Карбас, Саня Пустошный и я, все же врезались в торчащий у берега черный и блестящий камень. Правый борт лодки хрустнул как орех, и мы забарахтались в ледяной воде. Самым страшным оказалось то, что Саня не умел плавать… Дальше у меня все смешалось в один сумбур. Я помню дикий крик Кольки:

— Скидавай сапоги! Плыви к Сане…

Помню, как уходила под воду и всплывала светлая Санина голова и вскидывались вверх его руки, помню оглушающий рев прибоя, доски от нашей лодки, удары об острые камни… Последнее, что я помню, — это то, что мы все-таки подхватили Саню и как-то оказались на узенькой кромке берега. И опять провал, ватный туман, ни рукой, ни ногой не пошевелить, и грохот в ушах… то ли шум прибоя, то ли самолеты с черными крестами, заходящие на сторожевик, и отец, стиснув зубы, бьет по ним из зенитки…

Провалялся я почти три недели, и, если бы не какое-то новое чудодейственное лекарство, стреп-то-цид, кажется, который привезли с Большой земли летчики из отряда Марузука, я бы отдал концы — жуткое воспаление легких у меня было.

Когда я первый раз понял, что пришел в себя и лежу почему-то в избе Прилучных, я увидел перед собой Кольку Карбаса.

— Ну вот, ну и ладно, порядочек, значитси, — бормотал он, оклемался, значитси…

— Как Саня? — еле разлепив губы, спросил я.

— Саня? Ну что Саня, — забормотал Карбас, — Саня… того, в порядке Саня…

Он щадил меня, Карбасище мезенский. Он, видите ли, не хотел меня тревожить — мол, я больной еще…

А Саня Пустошный умер. Когда мы его вытаскивали, он почти уже и не был живым — волна ударила его головой о камень, и… и его не довезли даже до Малых Кармакул — в пути и умер.

А я поправился. Я поправился быстро и снова пошел в лодку… И на жестокий счет войны, на проклятый счет фашистов записал еще одно имя: Саня, Саня Пустошный.

Мы все стали немножко суровее, немножко молчаливее. Мы работали. Промышляли кайру, шкерили ее и засаливали. Любое дело здесь не было легким, но если мы стонали, то стонали только про себя, молча.

Шкерить — это значит сдирать с птицы шкурку и потрошить. На холодном ветру это было не просто, а еще хуже — потом мыть и полоскать тушки в бочке с морской водой. И уж совсем неприятным делом была засолка. Крепчайший раствор соли — тузлук — разводился в брезентовых чанах. В этот раствор бросали кайриные тушки, там они солились вроде сами по себе, но у засольщиков ныли, саднили разъеденные солью руки, покраснели и слезились глаза. Да и другим было несладко: у тех, кто в лодках собирал птицу, распухали, как при ревматизме, и болели ноги, а на руках кровавые мозоли натирались от весел. У тех, кто стрелял или «шихал», трещали все кости от постоянной «гимнастики» на скалах. Но мы работали! И за работой забывалось горе… нет, не забывалось — затаивалось…

Прилучный стоял перед Людмилой Сергеевной. Вид у него был хмурый и смущенный.

— Слышь, комиссар, ты на меня не серчай, — проговорил он наконец, отводя глаза в сторону, — не хотел я тебя расстраивать, да и молчать нельзя.

— Что случилось? — с тревогой спросила Людмила Сергеевна.

— Мы с Ваняткой на дальний промысел собираемся, а тут, понимаешь, такое дело…

— Да не тяните вы, Иван Иванович!

— Вообще-то, ерунда, да и песцы эти — так, барахло одно, некондиционные. Ребятишкам ушанки справить хотел…

— Какие песцы? — ничего не понимая, спросила Людмила Сергеевна.

Прилучный переминался с ноги на ногу и что-то бормотал, потом махнул рукой и решился сказать:

— В баньке у меня те песцы лежали. Пять штук. Так вот, нет их сейчас… Понимаешь?!

Людмила Сергеевна подавленно молчала. «Вот оно, — думала она. — Я-то, дура, на себя понадеялась: справлюсь, пригляжу…»

— Найдем, Иван Иванович, — с трудом выговорила она, — не беспокойтесь.

— Да я не о себе беспокоюсь. Пропади они пропадом, те песцы шелудивые. У меня за тебя, комиссар, душа болит. Тут и еще дело есть…

— Что еще?! — взволнованно спросила Людмила Сергеевна.

— Гагачий пух кто-то из гнезд выбирает. А это уже дело, считай, государственное. Пух этот — валюта, золото чистое.

— А… может, другой кто? Со стороны?

— Других тут нет. Ненцы ежели когда забегают, так они знают, что тут мы с Ванюшкой промышляем, чужого они никогда не тронут… Уж ты сейчас-то промолчи, не тревожь ребят, а дальше присмотри. Да кому-нибудь из надежных парнишек своих скажи. Нельзя ведь так-то… А на меня не серчай, что сказал. — Он снял шапку, поклонился ей в пояс и ушел вниз.

«Что делать, что делать? — лихорадочно думала она. — С Антоном, с Антоном поговорить. Только с ним…»

Она нашла Антона и пошла с ним в тундру.

— Я так виновата перед всеми вами, — сказала она.

— Да что с вами, Людмила Сергеевна?! — изумился Антон.

— Ты слушай, не перебивай…

И она рассказала ему о разговоре с Прилучным. Антон помрачнел.

— Этих гадов или гада мы найдем, — сказал он. — А вы-то в чем виноваты?

— Виновата, — сказала Люмила Сергеевна. — Я должна была раньше рассказать вам про Баландина и Петра Иванова. Вы ведь не знаете, как они в экспедицию попали. Милиция настояла, чтобы при деле были, а я под свою ответственность взяла. Чем они оба в Архангельске занимались, ты знаешь. Иванов сбежал еще в начале войны из детского дома, там его не раз на воровстве ловили. Да и в Архангельске было…

Она замолчала.

— Так. Так, значит… — сказал Антон сквозь зубы. — Вы себя не терзайте. Разберемся…

— Только…

Антон молча кивнул.

Последнее время погода не баловала. Мы уставали и спали как убитые. Стонали, ворочались, кто-то даже по-щенячьи поскуливал, но все-таки спали…

Проснулся я от какого-то шума. Кричал Арся: