Евгений Авдиенко - Последние солдаты империи

Посетовав на превратности судьбы и перекрестившись перед образом, который Маннергейм всегда возил с собой, он тут же написал коротенькую записку великому князю, в которой, ссылаясь на только что полученные секретные сведения, просил отменить завтрашнюю операцию. Затем, повертев в руках второй документ и решив, что подобными загадками пусть занимаются те, кому по должности положено, забросил его на край стола и сел писать рапорт на имя генерала Брусилова, с детальным описанием подвига поручика Нелюбова и унтер-офицера Мохова, которые своим неожиданным появлением спасли две русские дивизии от вероятного разгрома, а 8-ю армию – от прорыва фронта.

Поставив подпись, Маннергейм словно со стороны взглянул на свои всегда такие привычные инициалы и, внимательно присмотревшись, вдруг понял, что Г-К-М – это же он! Густав Карлович Маннергеем! А «Завещание» – это и есть странное предсказание монаха Авеля, часть которого в 1901 году молодой Маннергейм в присутствии императрицы Александры Федоровны и еще трех офицеров-кавалергардов слышал в Гатчинском дворце из уст самого российского императора Николая II.

В начале апреля, вернувшись в Петроград, Борис Нелюбов сдал рапорт о своих приключениях в Главное резервное управление и получил двухмесячный отпуск для устройства личных дел.

Его квартира на Троицкой улице была в полном порядке: Глаша, верная своим обязательствам, два раза в неделю навещала заброшенное хозяевами жилище и делала в нем уборку. Так было и в этот пасмурный апрельский день: девушка подошла к подъезду и увидела, как из грязного запыленного экипажа пожилой бородатый извозчик выносит большой коричневый чемодан и два баула. Глаша вспомнила этот чемодан; с замершим сердцем, с нахлынувшим вдруг предчувствием, она почти бегом поднялась на второй этаж и столкнулась с выходящим из квартиры хмурым и небритым Нелюбовым. От избытка чувств Глаша ахнула, разрыдалась и бросилась поручику на шею:

– Борис Петрович! У нас такое несчастье… такое горе… – плакала навзрыд Глаша. – Не уберегла я их…

– Успокойтесь. Вы ни в чем не виноваты, – Нелюбов от такого приема несколько растерялся. – Давайте вернемся в квартиру, и вы спокойно, без слез мне все расскажите.

– Да-да! Конечно! Я вам все расскажу, – всхлипывала Глаша. – Я все время была рядом с Варварой Васильевной, – и, вспомнив про Варину одиночную поездку к Распутину, вдруг зарыдала с удвоенной силой.

Через час, после того, как Глаша закончила свой сумбурный и местами несколько не логичный и противоречивый рассказ, Борис, так и не поняв, почему же случились преждевременные роды и куда потом исчезла его жена, попросил девушку, как и прежде, взять на себя заботы об их с Варей квартире и один отправился на семеновский погост, где лежал его новорожденный сын.

Сырая земля на кладбище еще не вполне оправилась от морозов, и в некоторых местах была покрыта толстою коркою льда, перемешанного с прошлогодними листьями. Холодный весенний ветер пронизывал насквозь, и Нелюбов, не обращая внимания на мелкий противный озноб, который все сильнее сковывал его тело, не сразу нашел маленькую могилку Саши Нелюбова.

Борис не обсуждал с Варей, как они назовут сына, – слишком далекой была сама перспектива рождения, но и он, и Варя почему-то сразу были уверены, что родится мальчик. И сейчас, глядя на слегка провалившийся от талой весенней воды маленький холмик, Борис неожиданно для себя заплакал; сначала сдержанно и неумело, а затем, дав волю чувствам, – в полный голос. Несколько посетителей кладбища, стоявших на некотором отдалении от Нелюбова, поначалу с удивлением и сочувствием смотрели, как молодой, красивый офицер плачет навзрыд и никак не может остановиться в своем горе. Но через минуту, словно устыдившись такого подглядывания за чужой бедой, отвернулись и пошли по своим делам. И лишь одна маленькая, скудно одетая старушка, беззвучно шамкая беззубым ртом, подошла к Нелюбову и, взглянув на могилку новорожденного, покачала головой:

– Ты, солдатик, не стыдись своих слез… слезы, они от Бога… а таких крошечек, – старушка кивнула на холмик, – он принимает без покаяния… Потому что знает, – не понравился наш мир твоему Сашеньке…

Нелюбов вздрогнул и обернулся на эти слова старушки. Затем достал из портмоне четвертной билет и протянул его женщине. Но та отрицательно покачала головой.

– Это много, касатик! Ты мне лучше рубчик дай… я на него и свечечки твоему сыночку поставлю, и моей внучке Алечке на хлебушек хватит.

Борис молча отдал ей рубль, и она, покрестившись сначала на могилку новорожденного мальчика, потом на своего благодетеля, путаясь в тяжелых и грязных юбках, пошла дальше. А Нелюбов, простояв затем около могилки еще некоторое время и придя в себя, попытался вспомнить, когда же он последний раз так плакал; пытался вспомнить и не смог, потому что было это в далеком детстве и повзрослевшее сознание уже давно стерло эти воспоминания как ненужные и стыдные. Но эти свои внезапные сегодняшние слезы Нелюбов хотел запомнить до конца своих дней, потому что они были единственной ниточкой, связавшей его, здорового взрослого мужчину, и тот маленький кусочек его плоти, что один остался лежать в сырой питерской земле.

С кладбища Борис сразу же направился домой. Приведя себя в порядок – сменив полевую форму на парадную, – отправился делать несколько обязательных визитов к ближайшим знакомым. Но для начала решил навестить своего старого приятеля Феликса Юсупова, надеясь, что тот сможет рассказать ему что-то полезное о его пропавшей жене. Да и вообще о том, что сегодня происходит в Петрограде.

Огромный дворец князя Юсупова на Мойке был ярко освещен огнями. Подсвеченные газовыми фонарями монументальные колоны, вычищенная ковровая дорожка и огромные дубовые двери на входе повеяли на Нелюбова той веселой, беззаботной довоенной порой, о которой он уже начал забывать. На несколько мгновений Бориса вдруг охватила черная зависть ко всем тем, кто жил еще той, прошлой жизнью, кто не видел, как гибнут в сабельных атаках друзья и товарищи, и не оплакивал короткую, десятиминутную жизнь своего сына. Кто отгородился высокими заборами от людских страданий и делал все, чтобы страшное слово «война» никогда не пришло в его дом… Но через минуту Бориса передернуло от собственной слабости и недостойных мыслей. Сожаления о былом никогда не приносят душевного спокойствия: что толку бередить прошлое, если ты не в силах его изменить и исправить.

Справа от парадной двери резиденции Юсупова Борис заметил розетку электрического звонка, которая была заботливо накрыта отодвигающейся медной пластиной. Удивившись такой предусмотрительности князя, который всегда славился крайне беспечным отношением к своему хозяйству, Нелюбов с силой нажал на сигнал и услышал, как где-то в глубине дворца раздался мелодичный, но требовательный перезвон колокольчиков.