Евгений Авдиенко - Последние солдаты империи

Однако все обошлось. Горшков, с привычным волнением наблюдая, как стрелка указателя скорости покинула предвзлетный участок циферблата и медленно перевалила в сектор, который означал полетный режим, с силой потянул штурвал на себя и почувствовал, как неуклюжая летающая машина задрожала и начала медленный и долгий отрыв от земли. Еще через минуту аэроплан привычно тряхнуло; восходящие потоки воздуха, сложившись в управляемые вихри, начали выталкивать летательный аппарат вверх, и Горшков, бросив короткий взгляд на исчезающую землю, прибавил газу и взял курс на запад.

На опушке взлетного поля в окружении целой свиты младших офицеров стоял полковник Сиротин и с тревогой наблюдал за этим взлетом. До встречи с французским агентом оставалось всего шесть дней; за это время его лазутчикам надлежало пройти около пятисот верст враждебной территории и выйти к деревеньке Лейтен, где их должен ждать французский агент. «Должен» – Сиротин зябко передернул плечами и поморщился; он не любил этого слова и редко употреблял его и в обычных разговорах и на официальных докладах. Но сейчас от этого слова зависели не только его личная репутация и жизни его шести офицеров. От этого слова зависела судьба еще нескольких десятков тысяч русских солдат, которых неведомая германская ядовитая смесь могла накрыть в любой момент.

Теплая польская ночь, мягко обволакивая дневным перегретым воздухом, становилась плотнее и непроницаемее. Деревья теряли свои очертания, и, нависая со всех сторон над огромным клеверовым полем, с которого только что взлетел «Киевский», превращались в огромные черные глыбы с рваными и неровными краями.

Капитан Апраксин, стоящий рядом с Сиротиным, и с некоторым удивлением наблюдавший за волнением своего начальника при взлете, решил прервать затянувшееся молчание; наклонившись к самому уху полковника, он тихо произнес:

– Господин полковник! У них шансы – один к ста. Нужно готовить следующих… а то завтра можем остаться без исполнителей…

И от того, что Апраксин, словно подслушав его мысли, выразил то, о чем только что думал сам Сиротин, и от последующего осознания, что если эти его мысли так легко пришли в голову другому человеку, значит, в них есть немалая доля правды, полковник дернулся и с некоторым раздражением посмотрел на своего помощника.

– Завтра… – тихо начал Сиротин, но тут же, заметив мелькнувшее упрямство в глазах Апраксина, резко усилил нажим, да так, что в его голосе зазвенел металл.

– Об этом, господин капитан, мы поговорим завтра! Вы меня поняли?!

– Так точно! – растерянно отрапортовал Апраксин и, стараясь больше не встречаться взглядом с полковником, принялся внимательно рассматривать темнеющий горизонт, за которым всего несколько минут назад исчез «Киевский».

– Ну, вот и хорошо, что поняли, – уже несколько мягче произнес Сиротин и, полуобернувшись к остальным сопровождающим, подвел итог:

– Всем отдыхать. А завтра… – Сиротин бросил на Апраксина ироничный взгляд и усмехнулся. – Завтра наступит не далее, как этим утром…

Через два с половиной часа полета штабс-капитан Горшков сверился с полетной картой и дал команду штурману, подпоручику Малкину, объявить первой группе, или, как их назвал столичный полковник, – группе «А», начать подготовку к выброске. Еще через минуту командир «Киевского», отчасти из любопытства, но, как он убедил себя, более по служебному долгу, передал штурвал второму пилоту поручику Берестову и отправился посмотреть, как ведут себя его подопечные «прыгуны», – так в глубине души он называл этих офицеров.

Через некоторое время, наблюдая, как они спокойно, с шутками и смехом натягивают на спину тяжелые овальные железные цилиндры, более похожие на обычные армейские термоса, Горшков вдруг понял, что за все земные и небесные блага он никогда бы не поменялся местами ни с одним из этих людей. И не потому что боялся – штабс-капитан был смелый человек. Просто Горшков, как никто другой знал, что силу притяжения земли нельзя преодолеть с помощью обыкновенной прорезиненной ткани; чтобы совершать свободный и управляемый полет, нужны, как минимум, двигатель, фюзеляж и крылья. Именно это абсолютное знание и мешало штабс-капитану Горшкову принять ситуацию и частностях, и в целом. Однако это неприятие не освобождало его от выполнения приказа, и поэтому, когда вчера утром столичный полковник объяснил суть задания, главная цель которого была не бомбежка неприятельских колон и не разведка в тылу противника, а сброс с аэроплана живых людей, Горшков не выдержал и, вопреки субординации, попросил разъяснить ему подробности; на что тут же получил ответ, «что это его не касаются», и главная задача у экипажа «Киевского» – доставить людей в определенные точки на карте и проследить, чтобы они организованно покинули воздушный корабль.

Но сомнения ни тогда, ни потом так и не оставили авиатора. Штабс-капитан Горшков был уверен, что люди, которых он сейчас сбросит со своего аэроплана, разобьются насмерть, и это так отчетливо читалось на его лице, что подполковник Решетников, стоящий первым у выходного люка, не выдержал и сквозь шум моторов прокричал:

– Ты, капитан, за нас не переживай. Ты нас высади, где приказали, а сам лети себе обратно на здоровье.

Горшков хотел было утвердительно кивнуть, но почувствовал, как «Киевский», наполовину уменьшив обороты двигателей, начал медленно крениться влево, – это Берестов совершал поворот, после которого, ровно через шесть минут первой троице суждено было покинуть аэроплан.

– Вам скоро прыгать! – постучав по циферблату часов, прокричал Горшков. – Я открою люк, вы по одному выбирайтесь на крыло и держитесь за поперечные тяги, там сильный ветер.

Решетников, в форме майора германской армии, а за ним Досталь и Бородин, тоже в немецкой форме – один капитана, другой лейтенанта – подошли к двери, которую Горшков путем несложных технических манипуляций, а именно, с помощью рожкового гаечного ключа, открыл и теперь с огромным трудом удерживал от яростных порывов ветра.

– Давайте, – наконец махнул рукой Горшков и отодвинулся в сторону, чтобы офицеры со своими железными ранцами смогли протиснуться в узкий проем.

После того как все трое оказались на большом крыле «Киевского», Решетников что-то прокричал Горшкову, а затем, выпустив из рук поручни, за которые он с огромным трудом держался, исчез в темноте, сорванный с крыла силой вихря, которой свободно гулял на размашистых плоскостях «Киевского». Следом за ним, соблюдая оговоренный временной интервал, то же самое проделали и поручики Досталь и Бородин.

Нелюбов, в форме капитана брауншвейского немецкого пехотного полка, сидящий на маленькой приставной лавочке с левого борта и наблюдавший за выбросом первой группы, улыбнулся и хотел было подмигнуть расположившемуся напротив него капитану Латушкину, но заметил, что после выброски первой группы его товарищ вдруг побледнел и стал часто и тяжело дышать.