Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

— Господин майор! — просит Виссе.

— Да, что еще?

— Послушайте, господин майор! Ведь вы точно так же, как и все мы, знаете, что нас ожидает теперь в Сталинграде. Если у вас есть возможность порадовать еще одного беднягу, то следует воспользоваться ею, простить и забыть. Ведь уже завтра он может погибнуть, а он такой хороший солдат! Может быть, никто из нас здесь в Сталинграде не выживет! Даже командование учитывает эту возможность — каждый командир бы…

— Но не я! — кричит Гольц.

— А почему нет, господин майор? — все еще просит Виссе.

Майор, не мигая, смотрит на Виссе и молчит.

— Мне повезло, что я в двадцать три года уже капитан — а вы, наверняка, рады и горды тем, что вы в двадцать семь лет уже майор и командир части!

— Что-о-о? — кричит Гольц так пронзительно, словно он сделан из стекла и сейчас расколется вдребезги. На секунду лицо майора бледнеет, превращаясь в застывшую маску. Неизвестно, то ли он сейчас истерически разрыдается, то ли зайдется в крике. Наконец, он отдышался и пытается найти уничтожающий ответ. Он весь дрожит: — Я запрещаю вам так говорить со мной!

Виссе с сочувственной усмешкой смотрит на него сверху вниз. «Ах ты, засранец», — недвусмысленно говорит его взгляд, и надев шапку и на сей раз небрежно обозначив приветствие, он поворачивается кругом и выходит из бункера.

Когда Виссе вечером собирает людей на огневой позиции, у него для каждого находится ободряющее слово и он говорит, обращаясь ко всем:

— Камрады, даже если нам придется потерять в Сталинграде все, существуют вечные вещи, то, что потерять невозможно, — будем держаться за них. Это даст нам силы, потому что это всегда с нами. Когда в Сталинграде с нас спадет вся та шелуха, которая нависла на нас, то среди нее будут и те цепи, которые каждый из нас носит с собой и которые как-то мешают нам чувствовать, думать и поступать так, чтобы стать самими собой. Станьте же снова людьми, и вы найдете людей в других. Как будете поступать вы, так будут поступать и с вами.

Тому, кто одержим ненавистью, придется хуже, чем бешеным собакам. Они слепо губят друг друга, переступают друг через друга, разрушают сами и подвергаются разрушению сами. И, прежде всего: — никогда не отступайте. Не ищите смерти. Она придет сама. Но пока в вас теплится хоть капля жизни, нужно цепляться за нее. У нас есть огромная надежда, что из развалин Сталинграда снова восстанет и поднимется человек. Те, кто борется за это и страдает, те — уже победители.

Те, кто выживет при этом и пожнет плоды этой победы, обязаны хранить до конца своей жизни свободу и человечность, за которые погибли их товарищи, чтобы не случился новый Сталинград! Вот, собственно, и все, что я хочу вам сказать!

Были повышены все, кроме Нимайера. Это омрачило нежданную маленькую радость и вызывает справедливое возмущение. Он сидит в стороне на ящике из-под боеприпасов, обхватив голову руками.

— Нимайер! — зовет Виссе, специально не называя звания. Нимайер не двигается с места. — Никто не заслужил повышения так, как наш товарищ Нимайер! — громко говорит Виссе и подходит к нему. Когда он кладет унтер-офицеру руку на плечо, тот беззвучно плачет, как ребенок.

— Это не из-за майора, на которого, при всем уважении говоря, мне насрать, господин капиан. Дело вот в чем: неужели я такой плохой, что меня как паршивую собаку пинают в награду за верность и смелость.

С Кремером и одним из телефонистов, которому нужно на наблюдательный пункт, Виссе возвращается по слегка понижающейся на запад высоте 104.

Издалека видны руины белых домов. В двухстах метрах вправо находится наблюдательный пункт. Уже целый день грохочет непрерывный гул с Северного и Западного фронтов.

— Нужно радоваться, что по крайней мере у нас еще спокойно! — считает телефонист.

— Только не накаркайте! — Как только Виссе говорит это, сразу же начинается какофония. Осколки свистят над гранатной воронкой, в которую успели спрыгнуть Виссе, Кремер и телефонист.

— Тяжелые снаряды! — определяет Кремер. Следующий снаряд попадает между двумя высотами. Новые попадания концентрируются вокруг командного пункта.

— Они бьют по нашему бункеру! Туда мы теперь не пройдем, так что давайте подождем, пока этот концерт не закончится, — приказывает Виссе.

Телефонист выбирается из воронки к проходящему совсем рядом кабелю, и подключает свой аппарат, но связь прервана. После нескольких взрывов русские пристрелялись. Между окопами и бункером грохочут разрывы, и весь наблюдательный пункт взлетает на воздух. Виссе видит в бинокль ужасные разрушения, балки и землю, взлетающие вверх. «Надеюсь, что с нашими людьми ничего не случилось!» Это благое пожелание. В течение часа, который кажется вечностью, русские бьют по высотам. Еще два запоздалых взрыва, и наступает тишина, словно все вымерло. На высоте не осталось снега. Он погребен под землей.

Склон, как лунный ландшафт, покрыт кратерами. От позиций ничего не осталось. Окопы высотой в человеческий рост сравнялись с землей. От позиций остались одни развалины. Из засыпанных окопов выпирают деревянные опоры. Тихо, как на кладбище.

Виссе стоит перед своим бункером. Рухнувшие балки согнуты и сломаны посередине, потолок бункера рухнул и провалился, вход полузасыпан, двери сорваны с петель и отброшены далеко. На полу осколки стекла.

Виссе кричит в отчаянии и страхе за своих товарищей. Ответа нет. Он мчится по вспаханному полю, выкрикивая имена, которые приходят ему в голову. Кремер и телефонист тоже кричат. Они карабкаются, падают, прыгают, зацепляясь за колючую проволоку, отталкивают в сторону балки, разрывают руками землю. Бункер превратился в огромный кратер, в котором валяются части мебели, снаряжения, шинелей, рюкзаков, карабины.

Они докапываются до блиндажа.

Из-под засыпавшей земли торчит рука, испачканная в земле, частью в сохранившейся ткани рукава, с разорванным мясом и обнажившейся локтевой костью. На теле земли немного. Стон. Руками они раскапывают его. Это канонир Лахман. С сегодняшнего дня ефрейтор. Он жив. Кремер бежит за санитарами. Лахман приходит в сознание.

— Где остальные?! — спрашивает Виссе.

— В бункере телефонистов! — Лахман говорит ясно, кажется, что он не испытывает боли. Он смотрит на свою руку, которую Виссе замотал своим шерстяным шарфом. — С ней, похоже, все?

— Не может быть, — утешает его Виссе.

— Надеюсь, что с ней все! — Лахман, тяжелораненый, заговорщицки улыбается Виссе. — Если я без руки, то меня ведь вывезут?

— Надеюсь, парень!

— Вон отсюда, из Сталинграда, и отдать за это всего лишь руку, разве это не значит дешево отделаться, господин капитан? — Вестерман — вон там, он был со мной в наблюдательном пункте. Вы должны помочь Вестерману! — волнуется Лахман.