Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

А на Тильду он всегда зарился. Слишком уж он обходителен, этот парень. Пока я здесь, в Сталинграде, торчал по уши в дерьме, тот боров тем временем возлегал с моей Тильдой на нашем супружеском ложе?

Я тут на какой-то вонючей телеге еду подыхать, а боров наслаждается там с Тильдой в нашей супружеской постели! А не надевает ли она при этом красивое белье с кружевами и не душится ли духами «Шанель», которые я послал ей из Франции? Не угощает ли его моим бенедиктином?..

Ну, хватит об этом думать! Лучше просто не приезжать домой без предупреждения. Да ведь я так и так не вернусь. Да плевать! Пусть только она с детьми не голодает, не мерзнет, главное — пусть выживут. Такое уж нынче время, что каждый сам должен позаботиться о том, как выжить…»

Ефрейтор отчаянно борется за свое одеяло, крепко вцепившись в него, и все время он потихоньку тянет на себя и упирается локтем в бок майору, который сидит рядом и, естественно, хочет заполучить одеяло целиком.

Он был у майора денщиком. Был! Отвратный и надменный пес, этот майор. Ефрейтор ненавидит его. Правда, майор вел себя с ним чуть-чуть поприличнее, но только потому, что не мог без него обойтись; был он такой неумеха, что не мог снять с себя даже сапоги. И даже когда драпали, он не преминул устроить ефрейтору нагоняй за то, что тот не прихватил с собой тонкой туалетной бумаги для его, майорской, задницы.

Ефрейтору доставляет такое удовольствие представить себе во всех деталях, что ожидает майора в русском плену, что недосуг подумать о себе. Он предостаточно всего натерпелся, и хотя бы этому теперь конец. Его утешает и то, что на сей раз его участь разделят также высокие и высшие чины. Пускай русские займутся господами штабистами, а не простыми солдатами.

Он прямо так и собирается сказать русским.

Майор, с обнаженной головой, поскольку ефрейтор наконец-то наполовину стянул с него одеяло, глубоко потрясен таким вероломством, потому как чувствует, что уже не обладает прежней властью: отдать приказ и добиться беспрекословного повиновения. Широко раскрыв глаза, он всматривается куда-то в пустоту, упираясь взглядом в стену из сплошного ужаса.

Он весь истерзался мыслями о том, что его могут оскорбить, унизить, мучить, пытать, возможно даже избить, и он потеряет при этом свой авторитет. Он знает, что слишком слаб, чтобы выдержать все это. Лучше уж заговорить, рассказать русским все, что они захотят знать; он предаст всех своих камрадов и самого себя и проглотит позор, если только этим сможет купить себе сносное обращение. Но как жить потом и смотреть в глаза тем, кого предал, когда это станет явным?

Он ужасно зол на капитана Виссе, который удержал его от самоубийства, лишив возможности достойно уйти из жизни. Он знает, что сам упустил момент, когда у него еще доставало мужества застрелиться. Вины за собой он не чувствует. Но если таковая и существует, то отвечать за все должны другие, вышестоящие, которые отдавали ему приказы.

Он всего лишь слепо подчинялся и готов считать эту позицию безупречной и неуязвимой. Виновен же в том, что он оказался в столь фатальном положении, опять-таки этот проклятый Виссе.

Капитан, пристроившись у заднего борта, оказался на самом неудобном месте, вернее, он сам его выбрал.

Он — самый молодой из этой пятерки, но намного дольше всех участвует в непосредственных боевых действиях на всех фронтах — от Дюнкерка до Волги.

После самоубийства полковника капитан собрал в новоиспеченную боевую единицу оставшихся в живых: майора, обер-вахмистра, унтер-офицера, ефрейтора и Ивана из вспомогательных добровольческих частей, возглавил ее и попытался преодолеть двести километров по вражеской территории, пробиваясь к своим. Операция потерпела крах. Но пока с него не сняли ответственности за его камрадов, капитан продолжает нести ее.

Какое-то время и он пытался спрятаться под одеяло от тридцатиградусного мороза, резкого встречного ветра и снежного вихря, стараясь при этом настроиться на полную отрешенность. Но вдруг каруселью начали кружиться воспоминания — странным образом из самых дальних уголков памяти: какие-то мелочи, эпизоды, люди, которых он считал для себя навсегда забытыми.

Его, к примеру, очень сейчас занимает вопрос, в каком магазине он видел вывески, где обнаружил орфографические ошибки, и какие именно это были ошибки. Он пытается также разобраться, что за намерения были тогда у той высокой, элегантной, надушенной, очень красивой и зрелой женщины, которая под проливным дождем пригласила его, шестнадцатилетнего гимназиста, под свой зонтик; и он спрашивает себя, не превратилась бы та встреча в его первое любовное приключение, поведи он себя тогда не так скованно и посмелее.

Он мучительно пытается вспомнить лицо женщины, той, на Шенбруннер-аллее, которую ему удалось буквально в последний момент спасти от мчащегося автобуса. Неохотно он гонит от себя детские воспоминания, но в его сознании проносится целый вихрь самых нелепых мыслей. Ну, например, как решить задачу с квадратурой круга. Он подавляет в себе эти мысли и оказывается в плену каких-то странных представлений.

Он видит себя в сшитой по спецзаказу форме и стальном шлеме, в белых перчатках, с саблей, как на параде, выпрямившись во весь рост, поднимающимся по ступеням в рейхсканцелярию.

А на площади внизу в снежной круговерти стоят, плотно прижавшись друг к другу, погибшие, умершие с голоду, замерзшие и плененные в битве за Сталинград. Все те, кого предали, и, словно унесенных ветром, списали со счетов, сделали его, капитана Виссе, своим заступником и делегировали к фюреру: «Мы сражались вместе до последнего патрона, ты переносил с нами голод, холод, страх смерти, тоску по родине и невероятные лишения, твои надежды и вера растоптаны так же жестоко — и не может быть, чтобы это чудовищное, трусливое, коварное, позорное предательство было правдой! Ты должен отправиться к фюреру и все ему рассказать!»

И вот он странствует, маршируя, по бесконечным коридорам, устало бредет по пустым залам, и все эти убогие генерал-майоры и генерал-лейтенанты — стоят, ухмыляясь, вокруг, подначивают его, благословляя на эту гонку, в которой нет и не будет финиша. Отчаявшись, из последних сил он кричит:

— Я хочу попасть к фюреру! Я из Сталинграда!

И у него сжимается сердце, словно его затянули в смертельный узел. — Путь ему преграждает рейхсмаршал:

— Нам все известно, мой дорогой капитан, и мы Вас ждали!

Он подходит к капитану, пожимает ему руку и уважительно, и признательно похлопывает его по плечу.

— Я хочу попасть к фюреру! — сдавленным голосом произносит Виссе.

— Он хочет попасть к фюреру! — подчеркнуто громко говорит рейхсмаршал.